Разрушенный дом можно будет снова выстроить. А вот расколотый народ это гораздо хуже, сказал мой бывший учитель. Он зашел в магазин, чтобы выкупить хлеб. Хлеб крошился. Военный хлеб! Недельная норма один килограмм семьсот граммов. Я спросила: всегда ли можно получить полагающуюся норму?
Да, всегда. С немецкой точностью. Дети получают теперь по сто двадцать пять граммов хлеба в день. Так объявила продовольственная канцелярия.
На улицах не было видно ни одного ребенка. Учитель удивился моей неосведомленности: ведь бо́льшую часть тартуских детей эвакуировали в деревню еще в апреле. Проводы были печальными. Зато каждому разрешили взять с собой свои любимые игрушки.
Но в остальном все хорошо. Все прекрасно! Геббельс сказал, что немецкий боевой дух, несмотря на многочисленные отражающие удары, непоколебим.
Мой учитель подмигнул.
Я доверяла ему, но свое мнение держала при себе.
Суузи прислала ветчину, сказала я.
Неужели ветчину? В последнее время в Тарту мясные талоны отоваривали только кониной. По вторникам и средам. В особом магазине на улице Тяхе, сказал он. И добавил: Про тех, кто слишком быстро галопируют по улицам, говорят, что это от конины. Потом спросил: Как живут в усадьбе?
Живут кое-как.
Однако он заметил, имея в виду ветчину:
Свиньи мельника, лошади юнкера и жена кладовщика всегда толстые.
Ну да. Но муж моей сестры батрак, сказала я.
В начальной школе мой учитель вел помимо своих основных уроков еще пение и закон божий. Его жена Эльзи преподавала естествознание, рукоделие и рисование. Как они теперь жили? Обычно люди или ничегошеньки не знают о других, или знают совсем немного. Я не знала и того, каким образом или откуда они добывали соль.
И куда мы шли, я не знала. Сплошные руины. Не могла даже приблизительно предположить, что за улицы были здесь прежде. Я испытывала гнетущее, даже жутковатое чувство. Хотя был полдень и солнце сияло широким, радостным ликом.
Видишь? учитель указал на калитку в высокой стене. Входи!
Очевидно, это был парадный вход.
Сам он с тележкой отправился куда-то в объезд.
Нет, не сад потряс меня. Потрясла полная неожиданность: увидеть среди хаоса руин такое обилие растений. Разве что во сне могло привидеться нечто подобное. И если бы ветер не трогал и не шевелил растения сада, можно было бы подумать, что они просто нарисованы.
Все здесь казалось несоответствующим и противоречащим времени. Но лишь на миг сад показался чуждым несчастному городу. Это впечатление сразу же пропало, когда я увидела искривленные ревматизмом пальцы женщины, которые сотворили сад, приручили полевые травы и растения придорожных канав.
Было ли это бегством от реальности? Или желанием хотя бы временно создать на растоптанной войной земле живой уголок? Или попыткой обновить в этом хаосе круговорот жизни?
Она сказала мне:
Так жаль срезать цветы для продажи. Кажусь себе преступницей с орудием убийства в руке. И я прошу прощения у каждого цветка, прежде чем срезать его.
Можно было представить себе, как она срезала лилии. Говорила с ними, грустила. А как насчет людей? Я уже было открыла рот, чтобы спросить: правда ли, что на еврейском кладбище сжигали трупы убитых? Но именно в этот миг она принялась рассказывать о своих растениях.
То, что свисало со стены, звалось повоем, или калитегией. Слова текли, словно прорвав плотину. Словно она давно ждала, тоскуя по такой возможности. И теперь боялась, что мой интерес поверхностен и что мне наскучит прежде, чем она успеет все показать и сообщить даже о том, что в Тартуском ботаническом саду в прошлом месяце расцвела дрида.
Она оказалась права, полагая, что я об этом ничего не слыхала. Объяснила: дрида относится к семейству роз. Северный карликовый кустарник. Распространился в наших краях десять-одиннадцать тысяч лет назад. Снова ожил в конце ледникового периода. Когда климат, потеплев, растопил ледовый покров.
Я подумала: до чего же много времени понадобилось для возрождения!
Спросила:
Это правда, что на еврейском кладбище сжигали трупы убитых?
Она ссутулилась, будто я ее ударила.
Не только там.
Сказала, что всю прошлую зиму возле Лематси, в старом противотанковом рву, сжигали трупы расстрелянных там в сорок первом году после прихода немцев. Нацисты теперь старались скрыть следы своих кровавых дел. Хотя все то место и обнесли забором, но жуткая вонь распространилась на много километров.
Эльзи говорила это вполголоса. Но учитель все-таки услышал. Подошел поближе. Походка у него при этом сделалась стремительной, резкой. Даже удивительно: все-таки старый человек.
Попросил жену угостить меня. Когда она скрылась в доме, сказал:
Об этом не стоит с ней говорить.
Сел на скамейку. Отодвинулся, освободив мне место. Он сменил одежду. На рынке он был одет по-другому. Во что-то обвислое.
Он не заметил, как на плечо опустилась бабочка. Она только что прилетела в сад. Из-за стены. Бабочка сложила белые крылышки. Замерла. Одно я поняла: учитель не желал вырывать Эльзи из ее мира. Должно быть, имелась причина. Или какой-то страшный опыт, чтобы не желать этого. Кто знает чужие жизненные драмы?
На долю каждого человека выпало слишком много ужасных переживаний. Насилия и духовного угнетения.
Может быть, он пытался сберечь то, в чем состоял смысл жизни его жены? Но как долго еще смогут служить им защитой эти стены? Достаточно и одной секунды, чтобы превратить дом человека в небытие.
Ушли от жары в комнату.
Я спросила, где они добывают соль.
Мы не добываем, ответил мой учитель, сильно задетый. Участвуя в принудительных работах по разборке развалин, они нашли в каком-то подвале три пудовых мешка с солью. Как просто! Я предполагала совсем другое. Человек обычно думает как привык. Барышничество представлялось мне само собой разумеющимся для тех, кто жил в бедности и нужде, а также для тех, кто разжирел от войны. Сохранить собственное достоинство трудно: все ценности стали сомнительными или относительными. Но я ошиблась.
Потолок жилой комнаты протекал. Отвалились большие куски штукатурки. На старом массивном книжном шкафу стоял таз: ловил во время дождя капли. Мебель хорошо сохранилась. Красивые старинные кресла. Над фисгармонией портрет Лидии Койдулы. Такой висел до войны в каждой школе. Создатель «Калевипоэга» Крейцвальд и Койдула. Просветитель Якобсон в национальном костюме и темных очках в металлической оправе.
Какое милое лицо у Койдулы. Сказала об этом.
Мой учитель заметил:
В Выру закрыли музей Крейцвальда. Народу объяснили, что из-за вызванной военным временем нехватки помещений.
Он говорил, будто сам себе. Смотрел на меня в упор: в прошлом году оккупационные власти запретили проведение праздника песни. Сделали это в последнюю минуту.
Я кивнула знающе.
А ведь он должен был стать всеэстонским праздником благодарности оккупантам!
Мой учитель полагал, что оккупанты испугались: вдруг эстонцы, собравшись такой массой, и сами заметят, что у народа еще жива душа в теле. Живет, несмотря ни на что, да еще и голос подает!
А именно этого им и не хотелось. Фюрер пообещал, что политическое, экономическое и культурное будущее эстонцев он определит лишь после окончания войны. Тогда эстонский народ получит равноправное положение среди народов новой Европы.
Да, праздник песни запретили. Зато отпраздновали юбилей Тартуской бойни. Ведь она сорок лет прослужила народу. Была произнесена торжественная речь о деятельности бойни. В конторе бойни состоялся званый вечер. Принимали участие городской голова, городской советник, ветеринар Тартуского университета, декан факультета.
Я подумала о коллекциях этнографического музея в Раади, они возникли перед мысленным взором. Хозяйственные принадлежности. Деревянные чаны, деревянные кувшины с носиками как у чайников. Коробки для пищи, бочонки. Пурки, плетенные из корней. Корзинки из бересты. Колыбели на ножках и светцы для лучины, сундуки для приданого с выжженным на них орнаментом. Бороны. Выдолбленные из осиновых стволов лодки. Лыжи. Музыкальные инструменты. Весь быт эстонского крестьянства.