У меня малыш. Сама ведь знаешь, что может случиться.
Я попыталась ее успокоить.
Думала: что делать? Дом, наверное, стерегли.
Прикидывала: бежать? Это было бы явным доказательством, что дела мои не в порядке. На широкой пойме Эмайыги все равно сразу поймают. Придется ждать возвращения полицейского. Другой возможности я не видела. Всю надежду возлагала на подлинный аусвайс Суузи.
Голова казалась безмерно тяжелой. Словно могла сорваться с плеч. Неужели мой первый разведывательный рейд станет последним? Известно, как в таком случае разделаются с Труутой и моими близкими. Даже детей не пожалеют.
Довольно долго просидели молча. Гнетущее состояние становилось невыносимым. Мария сделала беспомощную попытку начать разговор.
Красивая блузка, сказала она.
Я знала, что блузка ее нисколько не интересует. Кивнула.
А мне белое не идет.
Белое идет всем, сказала я.
Мне не идет.
Почему же тебе не идет?
Разговор не ладился. Мария начала снова.
Ах, ты, стало быть, работала в прачечной?
Эту работу я ведь знаю.
Я и прежде зарабатывала этим себе на хлеб. Иначе не смогла бы закончить вечернюю среднюю школу.
Мария икала. Через короткие промежутки. Я посоветовала ей выпить воды. Но ведро стояло пустое.
Я принесу.
Пошла к колодцу. Куковала кукушка. Восемь раз. Маловато. Могла бы накуковать и побольше. Пес поднялся с земли. Потянулся, завилял хвостом. Я не заметила, чтобы кто-нибудь сторожил. Но ведь мой взгляд не мог проникнуть сквозь кусты. Ворота стояли раскрытые настежь. Полицейский не потрудился закрыть их за собой.
Байбак, сказала о нем Мария.
Кукушка куковала, сообщила я.
Ласточки и кукушки прилетели нынче только в конце мая. Двадцать второго мая.
Я:
Ты даже точно знаешь число?
Мария:
Это всем известно. Они ведь не тайком прилетают.
Блузка-то у тебя довоенная? спросила Мария.
Я кивнула.
Так я и думала. Эти немецкие материалы из крапивы никуда не годятся. Попадешь в платье под дождь, оно прямо на тебе садится. А станешь стирать в теплой воде, расползается на кусочки.
Разговор улучшил самочувствие Марии. Ожидание стало менее гнетущим. Мария рассказала о деревенской портнихе Эмме. Она приехала в деревню после бомбежки Таллина. Изголодавшаяся, как чердачная мышь. Всего-то имущества у нее швейная машина, манекен и булавки. Во время примерок не разговаривает во рту полно булавок. Умеет вышивать высокой гладью и делать аппликации. Ей приносят различные продукты. Она меняет их на яичный ликер. Говорят, пьет тайком в одиночку. Гадает на чашке: вернется ли ее возлюбленный с войны живым.
Мария смеялась:
С горя она размочила фото своего любимого в рюмке с водкой и выпила.
Прозит! сказала я на это.
И еще я услыхала про Эмму. Про ее зимнее пальто с лисьим воротником. И про шляпу. Мария описывала ее так.
На макушке громоздятся фетровые цветы, а на затылке сетка из полосок фетра.
Я спросила: много ли на хуторах беженцев? Мария считала, что предостаточно. Ижорцы почти в каждом доме. Одна ижорка учила деревенских женщин варить из сахарной свеклы сироп. Немецкий сахарин в деревне презирали. Лишь в крайнем случае клали его в кофе.
О беженцах Мария рассказывала еще. На хуторе Нукавере поселилась вдова полковника с двумя высокообразованными дочерьми. Искали для дочек «хорошие партии». На это хозяйка Нукавере сказала: «Дай-то бог!» Пообещала со своей стороны заколоть к свадьбе теленка и накормить всех так, чтоб прохватило.
Но сначала высокое положение не позволяло вдове и дочерям ее даже ходить босиком по травке на дворе. И сестре вдовы тоже: она до войны работала в кинотеатре, показывала с помощью карманного фонарика места зрителям. Лопотала по-немецки. Бывала рада, когда удавалось поговорить с каким-нибудь солдатом на его родном языке. Но жизнь штука суровая: вдова полковника теперь разводит гусей. Гуся-отца зовут Вольфгангом, гусят Вольфами.
Мария рассказывала еще об одной старушке, бывшей горничной петербургской генеральши. Сейчас ей было уже восемьдесят лет. Ребячливая и суетливая. Свалилась родственникам на голову. Прибыла в деревню с огромной четырехугольной плетеной корзиной. Полной одежды. Все подаренное генеральшей. Ночные чепчики и жакеты, лифчики, украшенные «ришелье».
Это добро она стремилась показать всем и каждому. Развешивала на фикусе, раскладывала на листьях. Радовалась и наслаждалась своими вещами. Говорила: «Видите, фикус расцвел!»
Голова моя гудела. Часы показывали: прошел всего один час. Длинный, как день. Полицейский так и не вернулся. Явился один тип из «Омакайтсе».
На телефонный запрос получен ответ: да, такая-то приписана к волости и живет в усадьбе Кобольда.
Я была свободна.
Спросила обиженно: что заставило их выяснять это? Мужчина ответил: сложное время. Приказ да и служебный долг требовали бдительности. Сейчас по округе слоняется много подозрительных элементов.
Ясно, сказала я понимающе. Но жену моего брата не стоило так волновать. Сами видите, в каком она положении.
Мужчина извинился. Выразил сожаление.
Моя наивная невестка спросила имя доносчика.
Мужчина сказал, что не знает.
Когда он ушел, Мария перечислила всех хозяев ближайших хуторов. Ни одного из них не подозревала: все до единого честные люди. Никто из них не мог побежать в полицию с доносом.
Все уже в порядке. Что ты теперь-то тревожишься, сказала я.
Это ее ничуть не утешило: доносчик ведь так и остался неизвестным. Мария сокрушалась:
От камней и пней можно уберечься. От злого человека не убережешься!
Осталась у Марии еще на часок. Пока она более или менее не успокоилась. Затем я пустилась в путь.
Голова Марии склонилась на грудь, как колосок зрелого ячменя.
Мою душу давила могильная плита.
Деревья шумели. Поднялся сильный ветер. Нес запах полей и белый хвост пыли.
Я ехала обратно в усадьбу Кобольда.
На лугу безрогое и тихое эстонское стадо. Посреди полей хутора, вокруг хуторов высокие ели. Тосковала по ним так же, как по протяжному сердечному говору южной Эстонии.
Результат первой разведки не оправдал моих надежд. Узнала слишком мало: на берегах Эмайыги никаких оборонительных сооружений противника еще не было. Немецких солдат видела лишь возле лавки Баумвалда.
Зато, когда выехала на шоссе, увидела впереди пехотную часть. На привале. Солдаты суетились на дороге. Сидели на склонах придорожных канав. Лежали под кустами. Смотрели кошачье представление: толстый кот с ближнего хутора уселся прямо посреди шоссе. Не обращал внимания на сигналы машины. Водителю не осталось ничего другого, как вылезти из кабины и прогнать кота. Но едва водитель уселся обратно за руль, кот возвратился на прежнее место. Солдаты пытались сманить его с дороги. Тщетно.
Я слезла с велосипеда и пошла, ведя его рядом. Иначе мне между ними не проехать. Неожиданно из-за поворота появилась еще одна машина. «Мерседес». Затормозила возле меня. Матерь божья! Генерал! Вышел из машины. Двойной подбородок. Грудь важно надута. Лицо сердитое. Видимо, из-за этого дрянного кота, который привел в замешательство отличающуюся безупречным порядком немецкую армию.
В этот миг налетел ветер и задрал мою юбку в складку. Солдаты оглушительно заржали. Генерал тоже: ха-ха-ха! Адъютант рядом со мной ржал так усердно, что даже пукнул.
Я торопливо одернула юбку. Оставила их смеяться. Пошла дальше, представляя, как солдаты мечтательно смотрят мне вслед. Словно какой-нибудь полковой шлюхе «Меэри-гренадерке». По данным Суузи, в Тарту в одном полку двадцать восемь эстонских парней получили от такой «Меэри-гренадерки» дурную болезнь.
Всем движет судьба. Со мной в этот день могло случиться и гораздо худшее.
Суузи рассказывала, что на лавку Баумвалда в начале войны упала бомба. По поселку разбросало цепи для быков, сплющенные бидоны и кружки. Вторая бомба упала в розовый куст и не разорвалась. Но госпожа Баумвалд до того разгневалась, что пошла и ударила бомбу ногой.
Госпожу Баумвалд ты должна бы помнить, сказала Суузи. Но я не помнила.