Вечером мама возвращалась в подвал. Она приносила с собой воду, кусок хлеба, иногда немного крупы, из которой варила жидкую-жидкую кашу.
Ночью никто не спал.
Ночью она похоронила Костика. Так звали щегла, который жил в комнате Шуры и Вовки. Его тоже убили немцы. Днём, когда все были в подвале. Бомбой.
В честь Костика Шура и Вовка дали залп по фашистамони взяли по несколько камней и метнули их в небо, когда там басовито завыли моторы; вражеские самолёты теперь бомбили и ночью.
Несколько ночей Шура и Вовка метали ввысь камни, и два раза им удавалось сбивать фашистские самолёты. Наши прожектористы ловили вражеские машины в перекрестья длинных ярких лучей, грохотали наши зенитки, тряслись стены дома, дрожала земля, пущенные ребячьими руками камни летели в небои достигали цели: самолёты вспыхивали и с воем неслись вниз.
А утром вновь приходилось уходить в подвал.
А однажды она не смогли выйти из него.
Уже наступил вечер, но он не принёс прохладубыло жарко. Очень-очень жарко. И по-прежнему гремело снаружи. Очень-очень гремело. И всем хотелось выбраться из подвала, и плакал Вовкаон был самым младшим, в школу он собирался только через два года. Всем хотелось на улицу, но дверь из подвала не открывалась. На неё наваливались, её толкали, в неё били, а она не открывалась. И все столпились перед дверью. И когда дверь вдруг распахнулась, никто не смог спрятаться.
Взрыв был очень громким, а огонь, ворвавшийся в подвал, очень жарким и ярким.
Она зажмурилась и подумала, что больше никогда не увидит маму и своё кладбище. А ей повезло.
Кладбище она увидела.
Мамунет.
Она думала, что на улице ночь. А на улице было светло- как днём. Потому что город горел: дома, развалины, заборчики, скамьи. Казалось, по разбитым улицам плывёт, как вода в реке, огонь.
Она не знала, что фашисты сбросили на город кроме других бомб ещё и зажигательные.
Она думала: как ей спрятаться от огня?
И она пошла к своему кладбищу. К сирени, которой уже не было. К холмикам, с которых огненным ветром смело самодельные кресты.
Рядом с Мишкой, Дашей, Розой и Костиком она стала рыть землюкуском доски, куском стекла, руками. Земля была мягкой, поддавалась легко, и чем глубже, тем было прохладнее.
Там, в яме она и уснула. И сколько спалане помнила.
Разбудил её голод.
Мамы рядом не было. Не было воды, не было хлеба. Не было и огня. Но был дым: злой, едкий, от которого слезились глаза и хотелось кашлять.
Голод оказался сильнее дыма. И она пошла в свой дом. В дом без окон и дверейбез крыши и стен.
Она ползала по кирпичам, железу, углям и натыкалась на разные вещи. И все они были мертвыубиты: кастрюля с дырой в боку, ведро без дна, половина кружки с крючком вместо ручки, оплавленная труба от патефона, чёрный от огня табурет с одной ножкой.
Там, где раньше был второй подъезд, она нашла обгоревший сухарь. Полизала его и поняла: без воды не то что егоничего съесть не сможет. И вспомнила: в подвале оставался бидончик с водой.
В подвале ей пришлось узнавать. И она узнала.
Вовку она узнала, потому что он был самым маленьким. Шурупотому что она была немногим выше брата. Со взрослыми оказалось сложнее. Их тела обуглились, и от одежды ничегошеньки не осталось.
И вода в бидончике выкипела. Почти вся. Почти. На дне осталось чуть-чуть. С чёрными хлопьями. Хватило на полтора глотка. Но после этого съелся сухарь.
А в соседнем домев таких же развалинах, что и её домона нашла несколько печёных картофелин.
Потом она догадалась, что на её кладбище можно обойтись без крестовпочистила несколько обломков половиц и угольками на каждом куске дерева написала нужные слова; спасибо маме, она научила её буквамготовила к школе.
На кладбище появились памятникииз половиц. Она втыкала их в землю, в холмики: МИШКА, ДАША, РОЗА, КОСТИК, ВОВКА, ШУРА, СОСЕДИ
День и ночь в городе гремело и свистелово все стороны летали снаряды и пули. Она привыкла не замечать этого.
В соседних домах она нашла ещё немного еды: крупу, пару банок с консервами, полусгнившую морковь. В обломке стеклянной банки оказалось чуть-чуть воды. Потом ещё столько же она нашла в чудом уцелевшем чайнике.
Разрасталось кладбище. Появились памятники с табличками «ЧУЖАЯ КУКЛА», «ЧУЖОЙ КЛОУН», «ДВЕ ТЁТИ», «КОШКА»
А потом она перестала находить еду.
А потомводу.
А потом у неё совсем не осталось сил.
Осенью, когда было уже холодно, сквозь артиллерийский гул и ружейную стрельбу она услышала шум шагов. И кто-то остановился над её ямой.
Она открыла глаза и увидела закопченное мужское лицо, склонившееся над ней.
Ты кто?
Пашка.
Он или она? не понял военный.
Прасковья, пояснила она.
И что ты здесь делаешь?
Умираю, спокойно ответила она. И попросила:Вы мне памятник сделайте, напишите на нём моё имя. И повинилась:Я уже не могу.
ПРО ВОЙНУРассказ
К вечеру стихло.
Угомонились фрицы, сказал Сашко, подбросив в печку очередной кусок дерева.
До утра теперь, добавил вслед за механиком-водителем стрелок-радист «тридцатьчетвёрки» Емельянов.
Ещё один член танкового экипажа, заряжающий Савельев, промолчал. Он был занят более других: чистил рыбу.
Ещё с утра над небольшой железнодорожной станцией стояли дымы. Грохот орудий и пулемётная стрельба забивали слух. Ипахло гарью.
Снаряды падали то тут, то там. Крушили станционные пакгаузы. Рушили и без того худые дома. Попадали и в речушку, что текла неподалёку.
В общем, к вечеру, когда стрелковый батальон, усиленный танковым взводом, выбил-таки фашистов со станции, глушёной рыбы хватило на всех: и пехоте, и орлам из коробочек.
Коробками пехота называла «тридцатьчетвёрки». Орлами стали танкисты в устах пехотного комбата. Он же, командир батальона, распорядился выделить уцелевшие дома танкистам. Для ночлега.
Перекосившаяся дверь неожиданно скрипнула.
Чёрт! вздрогнул Сашко и замахнулся поленом. Напугала, шалава!
Грязная беспородная псина, сунувшаяся было в дом, попятилась.
Ух! Ух! заухал Емельянов и захлопал в ладоши, прогоняя собаку. Пошла, пошла!
Да вы чего, мужики? неожиданно произнёс Савельев с такой укоризной в голосе, что Емельянов смутился.
А чего она? Больная, поди. Вон, шерсть так и слазит. Да хромает ещё.
И напугала! механик-водитель по-прежнему держал в руках полено.
Эх, вы! вздохнул Савельев и, прихватив с собой самую крупную рыбину, вышел из дома.
Вернулся он через несколько минут. Вместе с собакой.
Не бойся!
Псина виляла хвостом.
Сейчас всю рыбу у нас начал, было, и недоговорил Емельянов.
Дурак ты! незлобно ругнулся Савельев.
Собака смотрела не на рыбу. Она пыталась ласкаться к заряжающему. Пыталась тереться о его бок. Припадала на больную лапу.
Может, жила здесь. Может, хозяева её здесь обитали, Савельев дочищал рыбу, тянулся к луковицам, найденным в доме; уха обещала быть что надо.
Что-то не замечал я за тобой доброты такой, Емельянов подозрительно косился на псину. На прошлой неделе фрица пленного кто кокнул?
А ты его фотографии видел? Ту, где он людей расстреливал? взъярился Савельев. Да их! Да всех!..
Собака глухо заворчала на Емельянова, будто понимая, кто обидел заряжающего.
А вдруг она бешеная? Сашко отложил полено и взял другое, поувесистее.
Я собак знаю, Савельев вздохнул, успокаиваясь, потрепал псину за загривок. С детства знаю.
Ну-ну, заинтересовался Емельянов.
Расскажи-ка, не то просто так, не то попросил Сашко; в экипаже он был старшим и по возрасту, и по званиюстаршина.
Мне тогда пять лет было, без предисловий начал Савельев. Появилась у нас в деревне собака. Откуда, никто не знал. Так, приблудная. Я её и не видел сперва. За околицей в поле в Чапаева играли. Осень стояла. Ну, я в стог сена заскочил, спрятаться надо было, и не понял сперва ничего, только живое будто под ногами, и хруст какой-то-то, а потом больно стало.
Собака та щенная была. Щенков собой прикрыла. Я ей на лапу наступил, сломал. А она мне ногу прокусила. Насквозь.