Тогда давай побыстрей.
После этой команды раздвигается диван, тушится свет, вот тогда Мальчик и засыпает.
Иногда он просыпается среди ночи от шума воды, это Любовь Николаевна долго принимает душ. Потом ложится на свой диван и беспокойно ворочается, сопит, и если начала, как обычно, плакать, то вскоре переберется в кроватку к Мальчику, чего тот так хочет, и, думая, что он спит, сквозь всхлипы горячо целует, обнимает, что-то, будто заклиная, повторяет.
На утро диван всегда прибран, все блестит, будто и не было ночи, и она будит его, всячески лаская, зовя к завтраку, предрекая праздничный день. Думалось, что так будет всегда, и становилось даже лучше, по ночам никто не приходил, на часы Любовь Николаевна не смотрела, и казалось, еще более расцвела, стала еще счастливее и красивей. Да это вдруг вмиг оборвалось.
Как-то поутру прибежала Любовь Николаевна вся в слезах, бросилась ничком в кровать, рыдает. Следом женщины:
Успокойся, Люба. Кобель, он есть кобель.
А еще погодя появился пожилой офицер в усах, за ним молодая, высокая, стройная особа, одетая, как в кино.
Гм, гм! кашлянул офицер в кулак, еще долго выправлял усы. Любовь Николаевна, извините, тут дело такое. Приказ есть приказ. Вот новая старшая сестра-хозяйка.
Это не новая сестра-хозяйка, вдруг вскочила Любовь Николаевна. Это новая шлюха, как я.
Молодая особа грубо огрызнулась, женщины чуть не сцепились, их разняли. Все ушли. Появился другой офицер, более молодой, но, как понял Мальчик, тоже из командиров.
Я десять лет служу, я десять лет мотаюсь по гарнизонам всей страны и мира, уже более сдержанно говорила Любовь Николаевна, и неужели я так и не заслужила даже однокомнатной квартиры хоть где-нибудь, хоть на Камчатке!
Офицер тоже что-то говорил, в конце развел руками и ушел. Еще один день Любовь Николаевна не сдавала «позиции», а потом пришел он. Мальчик никогда его не видел, да сразу узнал по шагам в коридоре. Учуяла его издалека и Любовь Николаевна, напряглась, насупилась.
Люба, Любушка, вкрадчиво начал военный. Это был грузный, крепкий, уже в возрасте человек, с очень густыми бровями на смуглом лице.
Не надо при ребенке, отстранилась она от его ласк. Давайте выйдем в коридор.
Вначале слышалось только «бу-бу» мужское и тихое женское, а потом голоса стали выше, и уже все слышно.
Ну что ты ко мне пристала, что ты ревнуешь, что ты мне, жена, что ли?
В том то и дело, что не жена. Но вы со слезами на глазах обещали обо мне всю жизнь заботиться. «Дозаботились» десять лет за собой шлюхой возите. А теперь постарела, другие есть; чтоб избавиться в Чечню, на фронт. И я рада, я рада вас всех не видеть, но Вы мне сколько лет уже квартиру обещаете?
Это не в моих силах!
Как не в Ваших? перебила она, А у Вас, как я знаю, на каждого ребенка по квартире, и еще две в Москве, в запасе.
Ну-ну, ты в мои семейные дела не лезь.
А мне уже тридцать, у меня мать.
Что-то ты прежде о матери не говорила. Короче, ты еще военная, мы в прифронтовой зоне, на военном положении. Или ты выполняешь приказ, или.
Александр Вячеславович, Саша, я замуж хочу.
Ну и пожалуйста, только как медовый месяц горячую точку Чечню, потом женись и квартиру получишь.
Саша!
Уйди, отстань. Тоже мне, от какого-то «летехи» цветочки берет, а может, и «рога» мне наставила.
Постарела я, постарела, надоела! Сознайся!
Замолчите! Приказываю!
Александр Вячеславович, памятью отца. Пожалуйста!
Не трожь! Отставить! Ты три квартиры прокутила, все курорты объездила.
У меня ведь ребенок, пощадите!
Что? Этот!.. А при чем тут ты?.. Два часа на сборы, борт будет в десять нуль-нуль. А с ребенком государство разберется.
Буквально за один день эта женщина резко изменилась, особенно глаза, ставшие из васильковых, задорных озабоченными, выцветшими.
Вы моих Папу и Маму увидите, скажите, что я их жду, вдруг выдал Мальчик, вглядываясь в ее лицо.
Откуда ты знаешь, что я в Чечню?
Он молчал. Она обняла его, стала целовать, но и губы у нее тоже стали жесткими.
Скажи хоть, как тебя зовут, как твоя фамилия и где тебя я буду искать?
Я вас сам найду.
Ты-ы?
Она отстранилась, еще громаднее стали ее глаза, взгляд далеко уполз.
Любовь Николаевна обходной, в дверях появилась медсестра.
Да-да, я сейчас, она встала, двинулась к двери, обернулась, я вернусь, попрощаюсь.
Больше он ее не увидел. Через пару минут пришел какой-то офицер, не дал забрать даже велосипед, взял его за ручку и повел через весь плац в другой корпус, там он попал «под заботу государства».
Эту ночь его никто не кормил, спал он на нарах под шинелью. А на следующее утро тот же офицер его куда-то отвез, и там были люди в форме, как у его отца, милиционеры, они тоже его весь день не кормили, а все допытывали, как зовут, чей, откуда и прочее. Потом много раз фотографировали, даже пальчики черным мазали. А он все плакал, горестно сопел, просил пить, к вечеру его накормили, посадили в поезд с толстой тетенькой, которая раньше него храпеть стала. И через день он попал к детям, таким худым, исподлобья странно глядящим. Это был «Детский дом», но почему-то сами дети называли это место «колонией».
Мальчика сразу же обрили налысо, переодели в грубую, мрачноватую одежонку, и стал он как все дети худым, головастым, напряженным, и лишь глаза, эти голубые вдумчивые глаза, стали казаться еще больше, еще печальней, еще загадочней.
Здесь тоже первый день начался с анкеты, и, думая, что Мальчик не понимает языка, а может, и вовсе скрытничает, на девичьей стороне нашли переводчицу, долговязую, рыжеватую девчонку, лет десяти, которую по-местному называли Зоя. Именно благодаря Зое появилось имя Мальчик, так и пошло; до выяснения данных И кроватку ему выделили самую старую, перекошенную, в сыром углу. А на ужине старшие ребята хлеб отобрали, перед сном туалет заставили мыть.
Вот чего Мальчик не мог и не хотел, он хотел спать. В эту первую ночь его сильно били. Он плакал, орал, а его еще пуще били. Вдруг в полумраке коридора все разбежались, а перед ним длинная, худющая воспитательница в очках.
Это кто здесь вой на всю округу поднял?
Она с силой схватила за ухо Мальчика, приподняла и швырнула ребенка в угол:
Чтоб до утра стоял! И не пищи, звереныш!
Она ушла в свой кабинет, потушила свет.
Мальчик уже долго стоял, все еще всхлипывал, устал, сильно хотелось спать, и в это время к нему подошел ровесник:
Меня Дима зовут. Давай дружить, он погладил Мальчика по руке, а плакать здесь нельзя. Особенно в смену Очкастой. Но ты стой, она скоро выйдет, и если еще будешь стоять, она тебя спать отпустит.
Может, Очкастая и вышла скоро, но Мальчик уже спал, свернувшись калачиком на полу. Гнев воспитательницы был безмерным, еще пару раз полусонный он стукался о стенку, так что не только ухо, но все тело заныло. Завыл он: тихо, очень тихо, и звал в тоске Папу и Маму. Родители не пришли, пришел тот же Дима:
Пошли, иди спать, больше она до утра не выйдет. А утром тебя и не вспомнит, домой убежит.
В следующие два дня были другие воспитательницы, очень добрые, внимательные, и в обиду никого не давали. Так что Мальчик чуточку ожил, даже в компьютер дали поиграть, а это такое чудо! Все горе позабудешь! Да эта печальная идиллия длилась недолго. Прямо по телевизору стали показывать другую игру боевик, где чеченские террористы какую-то больницу с заложниками захватывают.
Тут не до компьютера, дети вслед за политиками выдумывают свою игру, и разумеется, что все детдомовцы кавказцы становятся «террористами», а остальные «российский спецназ». Понятное дело, Мальчик в малочисленном лагере «террористов», и чтоб игра носила ярко выраженный характер, на лице Мальчика прямо черным фломастером рисуются борода и даже очки. Несмотря на то, что в телевизоре итог иной, а здесь, как положено, «террористов захватывают и бьют, бьют жестоко, похлеще, чем в первую ночь, с применением спецсредств, благо что в эту ночь дежурит Очкастая, а она аж в восторге от игры: «Хоть здесь подрастает смена!»