На кирпичной стене дома у самой земли еще можно найти маленькие углубления. Мы протирали их кусочками кирпича, чтобы собрать для игры красного порошка,это было в другом времени. Под одной такой ямкой осталось с тех пор мое имя. Рядом нацарапано Петя. Буква «я» повернута по-дошкольному лицом назад. А Петя уже семилетку заканчивает. Он не вернулся в Минск, остался в детском доме на Волге, потому что до сих пор не нашлись его родные.
По этому двору прошли огонь и сама смерть. Здесь расхаживали фашисты, разносились вражеские команды! которые с ненавистью слышал весь город: «запретить», «арестовать», «расстрелять». В единственном уцелевшем на квартал доме размещалась немецкая управа; Перед ней на мачте поднимали флаг со свастикой.
Все это исчезло бесследно. Мачту срубили, на ее месте теперь только пенек. Через него перешагнет любой малыш. Бывшие управляющие со своими приказамигде они? Скоро на нашей улице не останется и следа от развалин.
А наши детские зарубки на стене остались. Как наметки на моей путевой карте.
Но чтобы двигаться дальше, нужен проводник.
К нам домой приходила изредка невысокая, всегда з темной одежде женщина. Поговорит о чем-то тихо с отцом, поманит меня, погладит виновато по голове. И проститсявсегда одними и теми же словами:
Как похожа!
Всеми силами я старалась избежать этого прощания. Завидев издалека знакомое платье, ускользала из дома I под любыми предлогами. Не могла вглядываться в ее лицо, и память моя отказывалась запомнить простое имя. Мне казалось, что эта женщина несет нам весть о горе.
Она жила, как и все тогда, трудно и скудно. С больной сестрой, в крохотной комнатушке. Но для нас с братом у нее всегда был гостинецконфеты «горошек» или яблоки. Я не могла их есть, как будто они были ненастоящие.
Однажды она принесла небольшой сверток.
Тебе скоро пятнадцать? Сшей что-нибудь нарядное.
В свертке был отрез шелка, бог знает, с каким трудом она его купила.
Мне никогда еще не делали таких подарков, и, кроме школьного платья да лыжного костюма, я не знала других одежд. Но сшить из этого шелка платье значило бы смириться и принять жалость этой женщины к нам, сиротам. Я не считала себя сиротой.
Даже когда из ее осторожных слов и уклончивых ответов на расспросы отца я поняла, что она работала с мамой в одном институте до войны и была вместе с ней в войну,все равно, все равно...
Я слышала, как в разговоре с отцом она, понижая голос, повторяла страшное слово «гестапо».
Она говорит, что маму выдали и ее забрало гестапо.
Но ведь больше ничего эта женщина не знает? Никто не знает, что было потом. Не всех убивали в тюрьме. Некоторые попадали в концлагерьв Германию или еще дальше. А оттуда иногда возвращаются. Измученные, на себя непохожие, но живые. Как вернулась недавно родная тетя Светы Романовой из нашего дома. Она похожа на бабушку, а Света говорит, что ей тридцать лет.
Маме сейчас должно быть немногим больше сорока. Если она совсем седая и на лице ее морщины, а в руках палочкапусть! Мне все равно, только бы она была с нами.
Ее, наверно, пытали в гестапо,подсказывает мне соседка и умолкает, поджимая губы. Она как будто испытывает меня: вдруг я испугаюсь и откажусь от своего ожидания?
Я стараюсь представить, как плохо еще может быть и тогда вместо мамы вижу кого-то в черном старушечьем ем платке. Эта незнакомая женщина подходит к дому, но никто ее не узнает. Она смотрит на нас, и ей становится понятно: ее забыли. Тогда она поворачивается и навсегда уходит.
Это самое худшее, что я могу вообразить.
Столько раз я обдумывала, как она могла выжить, что мои предположения стали уверенностью. Я уже не сомневаюсь, что так все и обстоит на самом деле.
Где-то очень далеко готовится это невероятное возвращение. В школе и во дворе я могу почти без затруднения сказать:
Мама попала в Освенцим. А может, в Майданек. Туда многих увезли из Минска. Теперь возвращаются.
Концлагерь представлялся мне длинным-длинным сараем с дверями, забитыми крест-накрест досками. Около дверей стоит часовой и никого не выпускает. Сидеть в сарае темно и страшно. Есть почти не дают. Но все-таки это не гестапо?
Однажды утром, когда я не пошла в школу из-за ангины, почтальон принес нам «Огонек». Все «взрослые» книги и журналы мы получали обычно из рук отца. Он говорил, на что обратить внимание, и объяснял некоторые непонятные вещи. Он почему-то тревожился, когда мы брали книги без его совета. Мне было это непонятно. Что может быть плохого в книге?
«Огонек» я открыла с предвкушением узнать, какое бывает в кино перед началом сеанса. Еще шумно и неуютно, кругом озабоченные лица и дует из двери. Но через минуту все это кончится, исчезнет и тебя захватит неведомая замечательная жизнь.
И вдруг к глазам моим рванулась фотография. На всю страницу журнала зияла открытая яма. В ней были люди. Они лежали с неудобно подогнутыми рукавами, отвернув, как один, лица к земле, - и непоправимая догадка тяжело подступила к горлу. Так много людей, и так мало они занимают места среди этих черных комьев земли
Быстрей перевернуть страницу и листать, листать дальше, чтобы не было этой ямы. Нет, лучше запрятать журнал и больше никогда его не брать в руки!
Но забыть о той странице было уже невозможно. О чем там написано? И что это за люди? Пока не вернулся отец с работы, я должна все узнать.
Собравшись с духом, я открыла и прочла:
«Мир должен знать, помнить это».
Узкие черные буквы заголовка навсегда врезались в память. Они приказывали смотреть.
Это был концлагерь. Во рву лежали убитые, а наверху, на самом краешке ямы, стояли женщины и прижавшийся между ними ребенок. Лиц нельзя было рассмотреть, но было видно, что женщины раздеты и стоят над черной пропастью в одних рубашечках. Позы у них такие, как будто это дома перед сном нечаянно распахнулось окно на улицу и порыв холодного воздуха заставил их немного сжаться и обхватить себя руками под грудью. Совсем просто стоят люди и смотрят прямо перед собой, словно и нет внизу никакой ямы.
Да ведь это они на фашистов смотрят, как те поднимают свои автоматы! Это перед ними они стоят, не показывая своего страха, и никто, даже ребенок, не падает на колени!
Рядом с этой фотографиейдругая, поменьше. На черной земляной насыпи белые пятна рубашек. Никого больше нет наверху. Всех убили.
В подписи было сказано, что эти фотографии нашли у пленного фашиста.
За миг до залпа те женщиныони, наверное, надеялись, они должны были надеяться: не может так все кончиться, не может быть, их спасут... Почему никто не спас?!
СКАЗКА И БЫЛЬ
Весной сорок второго года наступил в детском доме такой день, когда мы сели за пустой стол. Директор Ольга Александровна обвела нас пересчитывающим взглядом, и сама осторожно поставила тарелки, по одной на десятерых. В тарелках не было ничего, кроме хлеба. Старательно разложенные кусочки едва прикрывали дно.
Каждый может взять по одному, не больше. «Иначе не хватит»,сказала Ольга Александровна со строгим лицом.
От молока и мяса мы давно отвыкли, но толстых черных ломтей брали, сколько хотели, к тыквенной каше, к чаю. Никто еще не знал, что значит «не хватит хлеба».
Кто-то уронил свой кусок на пол и взял второй. Запасливый Ромка на всякий случай незаметно сунул две порции себе под рубаху.
Когда разлили по кружкам чай, Петя Петушков заплакал от обиды. Ему нечем было заедать пустую и очень горячую воду.
С того дня хлеб стали приносить с кухни в белой наволочке и обносили с ней каждого за столом по очередитебе, тебе, тебе, прямо в руки. Обыкновенный черный хлеб быстро превратился в самое лакомое блюдо. Принимая от воспитательницы все более тончавший кусочек, мы забывали друг о друге, обо всем на свете.
Сначала старательно рассматривали, какая корочка, крупные или мелкие дырочки в мякоти. Нюхали, незаметно прижимали к лицу, прикидывали, откуда начать, чтобы подольше хватило.
Потом одними губами отщипывали крохотную крошечку и держали ее во рту, не жуя, пока не растает, оставив блаженную сладость. Крошка за крошкой, вбирая ноздрями хлебный дух, запивая им, чтобы было сытнее. И все-таки слишком быстро добирались до плотной вязкой полоски у самого края мякиша. Здесь делалась передышка.