А мама всегда вспоминает другое. Как брат, шестилетний мальчуган, побелел и схватился за сердце во время одной из тревог. Как сестра во время бомбежки выскочила из вагона. И мама боялась, что ее расстреляют с бреющего полета или она потеряется, отстанет.
Сколько в пути терялось людей, которые отыскивали друг друга спустя десятилетия! Или так еще не отыскали до сих пор.
Может быть, на одной из станций и встретились поезданаш и те, что увозили ребят из Паланги и Друскининкая? Путь ведь у нас лежал один. Может быть, где-нибудь в Дно или Старой Руссе мы вместе пережидали бомбежку, вместе прислушивались к завывающему, на всю жизнь врезавшемуся в память звуку фашистских самолетов?
И когда теперь, уже взрослые люди, они рассказывали мне об этой длинной дороге, так же как и я теперьбашмачкам, они улыбались карусели. («Почему-то больше всего мне запомнились карусели, когда останавливались в Пскове, в Пскове еще работали карусели!»), цветным ложкам, которыми ели кашу в Горьком, каким-то булочкам с рисом«как весело было их естьдома таких не пекли» Дети остаются детьми!
Конечно, старшие больше понимали происходившее, и память у них суровее.
Ляонас Вайтукайтис не может забыть машиниста, что сумел вывести эшелон с детьми во время бомбежки из Минска («Не решись он на этомы бы погибли»).
Известный писатель Миколас Слуцкис сохранит горячую благодарную память о тяжелораненых русских солдатах, которыесами уже на грани смертиподобрали группу литовских ребятишек и тем спасли им жизнь.
Ребята вышли к станции в тот момент, когда уходил последний эшелон. До отказа набитые вагоны: женщины, дети, старики. И мысли не может быть, чтобы взяли тебя. Если бы их, онемевших от отчаяния, не увидел боец с белой повязкой вокруг головы, не увидел и, поспорив с врачом, не настоял, так бы они и остались на той станции, к которой совсем уже близко подошли фашисты.
Их взяли в вагон, где ехали тяжелораненые. И они потом всю жизнь будут благословлять этот вагон с запахом лекарств и окровавленных бинтов Слуцкис напишет об этом рассказ и назовет его «Живите!» «Жи-ви-те!»слова умирающего солдата детям.
Живите!
А поезд уходил все дальше и дальше на восток. Ему уже не нужно было пережидать бомбежки. Только во сне ребята еще кричали: «Прячьтесь! Самолеты!»
Все дальше на востоквсе дальше от дома
За тобой пожары следом
Стелются, несчитанные.
Ждет тебя неведомое,
Никогда не виданное.
Путь аз домупуть нелегкий!
Шепчешь ты растерянно.
У пичуги одинокой
Гнездышко потеряно.
Родители, оставшиеся в Литве, ничего не знали о судьбе ребят. Многие считали их погибшими. Тем более что фашистские газеты писали: «Сколько из Литвы вывезено детей, какова их судьба, где они? Неизвестно, сколько их большевиками уничтожено, сколько сожжено».
«Куда большевики девали сотни литовских детей? О судьбе примерно 400 детей не имеем никаких сведений, из Друскининкая156 детей, из Паланги225, в Крым было выслано 10 детей, чья судьба также неизвестна».
Это о тебе, Генуте, ты, оказывается, была «выслана» в Артек!
Дорога к дому
Через село, в котором мы жили вначале в эвакуации, тянулись по дороге беженцы. Телеги со скарбом, дети, женщины в черных, словно обугленных, платках. Они проезжали, но долго еще на дороге вместе с поднятой пылью, как мираж, оставался след человеческого горя.
К ним выходили, им несли хлеб, молоко.
Сейчас я мысленно представляю: а что, если бы в этой веренице лиц были только детские лица? Только детские глаза? Дети, которые днем молчат, прибившись друг к другу, а ночью, во сне, кричат: «Самолеты! Прячьтесь!»
Можно ли представить себе большую концентрацию несчастья, принесенного войной?
Вот такой обоз и появился в 1942 году в удмуртском селе Дебесы.
Село старинноеему два с четвертью века. Улицы широкие: когда ставили дома, на землю не скупились. ЦентральнаяСибирский тракт. До сих пор у околицы сохранился дом, где, по преданию, останавливались Радищев, Чернышевский.
Старожилы помнят, как в один из дней второго военного лета по деревянным мостовым застучали деревянные подошвы. Столько лет прошло, а непривычный звук этот, сопроводивший появление в селе литовских ребятишек, врезался в память. Детей приехало много, несколько сотениз Друскининкая, Паланги, Артека.
Им отдали общежитие педучилища. Здание сохранилось до сих пор: двухэтажный деревянный дом с высокой лестницей. За окнамихолмы и лес. Холмы и лессовсем как в Литве.
Разглядывая свои рисунки тех лет, они теперь гадают: что это, Литва? Дебесы? Только изредка промелькнет где-нибудь как подсказка ветряная мельница или башня с готической крышей.
На бревенчатой стене вырезано «cabikla», по-литовски «вешалка». Когда они приедут сюда спустя много лет, они обрадуются этому слову, как старому знакомому.
Им приготовят ночлег в этом доме. На полу будут стоять в ведрах, тазах цветы, цветы. Их накормят («Ешьте, деточки, в войну вы досыта не ели»). Все село соберется посмотреть, что же сталось с этими ребятишками, которым они дали когда-то приют и, случалось, делились с ними последним.
Мне рассказывает об этом Марите Растейкайте. Маритеактриса. Я была на ее спектакле и слышала, как прошелестело в зале, едва она появилась на сцене: «Растейкайте!»
Мы смотрим фотографии в ее альбоме: Офелия, Лиза, Каренинароли. А вот детский снимок: белая блузка, пионерский галстук. Это не роль. Это жизнь.
У Марите сохранился дневник, который она, как и Генуте Эрсловайте, начала в Артеке, а продолжила в Дебесах.
Строчки расплылись.
Узнаете, чем писали? Выдавливали свекольный сок и делали чернила!
«Ремешки стягиваем все туже и туже Может быть, поэтому ребята стали больше баловаться
У нас было свое подсобное хозяйство, огород, коровыя, кстати, пасла коров, свиньи. Бедные свиньи, мы называли их Гитлер, Геббельс Пчел разводили, кроликов. Но это не сразу, поначалу было трудновато. Конечно, не только намвсем в селе было трудно! Однажды с завхозом мы отправились по соседним деревням, чтобы собрать кое-что. Взяли мешок. Ушли с мешком, вернулись с подводой. Помню, как одна женщинаей своих-то детей нечем было кормитьдала нам три морковки. Скажите, есть ли цена этим морковкам?»
Марите не сразу возвращается к дневнику
«Воскресенье. Сегодня опять встали в пять утра и, взяв сани, пилу и веревки, тронулись в лес. Там свалили четыре дерева Лошадь у нас была, но не на все ее хватало. Иногда и сами ходили за дровами. Нас в комнате было четырнадцать девочек, впряжемся в сани»
Так что же было в том военном детстве? Вот эти сани. Радость, что удалось купить на базаре блюдце мороженого молока (молоко не меряли тогда литрами: иная мера былаблюдце!). Пропущенные уроки, оттого что в сильный мороз нечего надеть на ноги, и так бывало! И снова дневник:
«1 января 1944 года. С Новым годомс новым счастьем! Ждем гостей из Москвы. Готовимся к вечеру.
Вечер в школе. Сначала выступления. Потом получали подарки: булочки и бублики. Ну, а потом бал-маскарад. Я была принц, Тересапринцесса.
26 марта. С утрасбор дружины. Я бегала к своим пионерам. Сбор прошел хорошо. После обеда рисовала газету, даже рука заболела. После ужина читала свою любимую «Педагогическую поэму». 9 апреля. Та самая запись о походе в лес за дровами. И дальше: Река начала таять Цветут кошачьи лапки, мы нарвали их и принесли домой.
Вернулись в 8 часов. Потом пошли на репетицию хора.
17 апреля. Сегодня очень счастливая! Получила письмо от сестры. А профессор Крищунас подарил мне книжку о литовском ансамбле. Кроме того, в газете «Литература и искусство» напечатаны две строфы моего стихотворения.
15 мая. Была на бюро. Приняли в комсомол и выдали комсомольский билет. Эта серая обыкновенная книжечка стала вторым сердцем! Уже весна, распускаются деревья»
И это тоже военное детство.
Я поняла, почему мне показалась знакомой карточка Марите-девочки. Это же фотография с комсомольского билета! А комсомольский билет Марите и ее галстук я уже видела в школе в Каунасетой самой, где музей литовско-удмуртской дружбы. Завучем в этой школе в ту пору была Пальмире Шалкаускене, бывший комсорг Дебесского детского дома. И я заметила, что слово «Дебесы» школьники произносили здесь с такой же особой интонацией, как и их учительница.