Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, -ведь не тюху-матюху угробил
Не ссы ты, командир, все нормально, смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув в глаза лейтенанта, произнес Иван -не тюхуСволочь кончил, жалко его водилу толькоА что касаемоПодо мной, едрена вошь, восемь машин сгорело. Все равно мне как-тоДнем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самомутут уже нечегоделать. Ладно. Лишь бы не мучили, асразу! Едрен-на вошь!!
Подошли и ребята, переживают, головами качают. Ротный, со словами:
Не сердись ты на меня, Иван Евсеич! -на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломанную спичку за спичкой. С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский котел они тогда не попали.
«Виллис» катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как рак, быстро идет к колонне.
А ну!.. Иди сюда, Иван!! не своим голосом хрипло зовет он механика. Тот повернулся и пошел, слегка ребятам кивнув.
Что-то там быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же в машинуи больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.
Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой, со ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово-кирпичной трубой. За забором такое же непролазное буйство растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, наполняя предвечерний воздух тонким нежным ароматом.
Евсе-ич! А Евсеич? Гос-споди, как зарос-тоТы живой тут, сосед! Как Полины не стало тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, -выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли ты часом? Де-ед!..
Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны руки, -вот, косу правлю. Гм, гм Садись, коль пришла.
Тетя Клава, осторожно поставив молочный бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям-ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:
Ты Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом, собрался, иронично улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, -так я в дружки пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне помоложе, да побогаче, смотри, не промахнись!
Э-эх, ты-ы-ы, невестамного ж на тебе места! смеется от души Евсеич, сверкая железным зубом, -тебе, Клавка, едрена вошь, теперя не жених нужен, а Ишь, разнесло, как ту репу в духовке!
А кто ж мне, а кто, ну кто, а? А ну ктомне нужен-то? не унимается тетя Клава, -да моего слова, чтоб ты, старый пень, зна-ал, два человека на сегодня дожидаются! Ага! и обиженно поджимает губы, всем своим видом показывая, как глубоко задето ее женское самолюбие.
Ладно, Клавочка, не дуйся, я не со зла, Евсеич миролюбиво уже улыбается и поднимает указательный палец, -внука вот жду! Самого меньшего, Женьку, ага . Два года не виделись! В армии был, да-а-аДолжон быть с минуты на минуту, во-от что. Весь в меня!! Сказал, дед, прибуду на пару дней, помогу тебе по хозяйству. Ну, я и Вот Хотел, было, и сам будяки эти косой посбивать, да в поясницу так шибонуло, аж в глазах темно стало. А за молочко спасибо, Клавонька, угощу его домашним. В городе-то настоящего молока нынче не продается, пишут, что одни замесы белого цветаОтрава для желудку.
Посуду-то давай, жени-их! тетя Клава тоже уж вполне мирно, но так же , кряхтя и охая, подымается со скамейки, -пойду я, пока гости твои не нагрянули. Неудобно как-то
Внук, вымахавший за эти пару лет под два метра, крепко обняв Евсеича и окинув оценивающим взглядом раскинувшиеся во дворе непролазные джунгли, тут же повернулся к своей машине и достал из багажника новенький аппарат, с миниатюрным моторчиком, с литровым бачком, никогда доселе дедом не виданный. Но тот, всю свою жизнь связанный с техникой, тут же смекнул, что это за зверь и, взяв в руки, усмехнулся в усы:
Ишь ты-ы Эк придумано! И что, тянет ее такой движок? А не тяжеловата?
Все путем, деда! Это ж триммер! На плечо вешается. Сейчас тут будет, и причем очень быстро, все лежать! Куликово поле! и рванул шнурок пускача.
Уже поздно вечером, спустившись с крыши, где было заново прибито несколько послабленных ветрами шиферин, уныло громыхавших над головой Евсеича долгими осенними ночами, Женька, моя в рукомойнике руки, вдруг, как что-то вспомнив, повернулся к деду, хлопотавшему у стола над ужином:
Чуть не забыл, дедуль! Я на прошлой неделе твой сорок четвертый на памятнике видел!
Да ну-у-у! тот вполоборота развернулся, не может такого быть, то ты ошибся, Жень. Их не ста-а-вят, Евсеич открыл синего цвета шкафчик, с большим цветным портретом Сталина под стеклом дверцы, доставая две стеклянные рюмки, в основном-то послевоенного покроя «тридцатьчетверки» восемьдесят пятые повсюду стоят. Даже там, где «Шерманы», хе-хе-хе, проходили. Не-не, ошибка!
Женька, вытирая ярким полотенцем руки, вплотную подошел и, заглядывая в выцветшие, под густыми белыми бровями, дедовы глаза, сказал:
А вот и нет никакой ошибки, дед! Точно такой, как на той фотке, где ты с комкором своим снят. В Жуковке возле школы стоит. Это вот, рядом, по трассе километров шестьдесят будет. Так, на небольшом постаментеВеночки, цветочки, ну, все, как положено.
А ну, гляди еще, он? А?! Евсеич уже, бросив кухарить, достал из глубин сундука потрепанный, краснобордового цвета, фотоальбом и, раскрыв его на нужной странице, задрожавшим вдруг голосом, пристально вглядываясь в лицо внука, спрашивал, заметно волнуясь, -ты хорошо, давай, гляди, я ведьЯ его, гм, гмуж сколько годов, после войны так ин-не видел ни разу, -и дед суетливо смахнул с глаз слезу, быстро отвернувшись, стал сморкаться в платок. Женька, едва взглянув на снимок, поднял глаза и удивленно уставился на старика:
Ну ты даешь, дедульКак будто это не железо, аживой человек! Я просто тащусь с тебя Да он же! Ну вот. Он!! Че ж я, слепой совсем, что ли
А-а-а Люк у него впереди, ну, мой, лю-юк механиковскийесть? все никак не унимается, не скрывая волнения, аж пританцовывает старик, ну, впереди, на лобовой? Есть?
Нету там никакого люка, только щелиэтисмотровые.
Триплекса. Ага-агаТочно, Жень! Не «тридцатьчетверка» ! А не «Матильда»? Та не, не-не, такого и вовсе быть не может Во-от, обрадовал-то! Он, едрена вошь!
За ужином Евсеич все места себе не находил. Вроде с внуком беседу ведет, а сам-то куда-то мимо глядит!
Женька аж обиделся: про что речь не заведетдедуля все на тот танк разговор переводит! Потом и вовсе загорелся:
Все! Завтра же отвези меня к нему! Я его перед смертью хоть потрогаюА вдруг, мой, а, Жень? Ну, тот самый, а?..
Не, дед. Твой же весь поперелатанный был, пробоины позаклепаны. Ты сам говорил А этот, видно, и в боях-то не бывал. Новенький какой-то! Так, хватит! внук попытался перевести разговор в другое русло, -завтра с утра ополоснусь в речке и заедем к бабе Поле на кладбище. Хоть там-то бурьяны у тебя не стоят? Смотри мне!
Легли спать. Женька с дороги неблизкой да под водочкууснул тут же и глубоко. А Евсеич глаза только сомкнет, полежит-полежит, нет, не спится! Не уснуть старику, разнылась что-то старая рана старая, душевная. Они, раны эти, рубцуются-то вроде незримо, а болятхужей, чем зубы.