Но как постарел, как осунулся Золотце, каким надломленным, дряхлым стариком выглядит он сейчас! Лицо в глубоких морщинах, в землистых складках. Глаза глубоко ввалились и светятся, как два оконца в иной нездешний мир. Волосы все такие же вьющиеся, но не рыжие, а белые-белые, с чуть золотистым отливом. И только на сгибах пальцев и на кистях склеротических рук, как встарь, негустой пушок поблескивает червонным золотом.
Где же ты шлялся столько времени? спросил Алексей, напрасно стараясь скрыть и свое удивление, и острую боль за друга. Где пропадал? И что с тобой?
Шлялся? густо усмехнулся Закимовский, скорее почувствовав, чем уловив эту боль. Нет, Леша, не шлялся я. Без малого три года с места не двигался. До того, правда, плавал: не на берегу же сидеть. А потом как стал на мертвый якорь, так думал до деревянного бушлата и простою
Загадками говоришь, поднялся Маркевич с дивана, открыл дверцу шкафа, выставил на стол коробку бисквитов, бутылку рома, плитку шоколадавсе, что сохранилось от последнего предвоенного рейса. Но взглянув в лицо гостю, даже вздрогнул, таким откровенным голодом блестели его глаза. Смутился, виновато попросил:Посиди минуточку, Золотце, я сейчас. Мигом вернусь!..
Выскочив в коридор, он бегом помчался на камбуз и принялся торопливо шарить в ящиках, на столах. Захватив хлеб, сахар, початую банку мясных консервов, наполнил кипятком никелированный чайник и лишь после этого вернулся в каюту.
Ешь, Матвеевич, ешь, дорогой ты мой и осекся, чуть было не сказав «старик».
Закимовский понял его, продолжил без тени обиды в голосе:
Договаривай, чего там Да, брат, старик я, совсем развалиной стал. Ладно, хоть жив, и на том спасибо.
Он пересел с дивана к столу и трясущимися руками отломил здоровенный кусок от буханки хлеба. Алексей отвернулся, чтоб не стеснять его, не видеть, как жадно и торопливо двигаются челюсти Егора Матвеевича, как то поднимается, то проваливается кадык под морщинистой кожей. Лишь когда гость утолил первый голод, штурман решился подойти к столу, наполнил ромом две рюмки и поднял свою:
За встречу!..
На этом свете, подхватил Золотце и с прежней жадностью опрокинул рюмку в рот. Значит, не понимаешь меня? Загадками я говорю? А понимать нечего, Леша. Сидел я. Почти три года в лагере отбарабанил.
Сидел? Маркевич изумленно вытаращил глаза. Как сидел? За что?
Закимовский откинулся на спинку стула, засмеялся каким-то надтреснутым, дребезжащим смехом, но глаза его не смеялись, нет, глаза оставались тусклыми, скорбными, будто измученными навек.
Испугался? хрипло спросил он. Может, мне лучше уйти? Чтобы тебя своим посещением не замарать?
Брось! сразу рассердился Алексей. Я у тебя серьезно спрашиваю!
Если серьезнослушай. Улыбка исчезла с лица Егора Матвеевича, лицо стало угрюмым, в глазах и сердитым появился незнакомый Маркевичу колючий блеск. Да, я сидел, а за что, сам до сих пор в толк не возьму. Мы с тобой, Лешка, не раз хлебали соленого в море, всякое повидали, и надо ли объяснять, кто я и что? Сам знаешь: люблю зубы поскалить, похохотать, себя и других подначить, чтобы не кисли люди, носы не вешали в трудную минуту. Так ведь?
Так
Вот и подначил три года назад на свою голову одну паскуду. Во Владивостоке дело было, в ресторане. Зашли мы, понимаешь, после большого рейса по маленькой пропустить, сидим, разговариваем, как люди, а тут и подкатывается этот типчик. Весь в заграничноми бобочка с молниями, и колеса на толстенном резиновом ходу, и шкары сиреневые, как сейчас помню, в дудочку последней моды, ну, реклама! Юлит, вытрющивается: Братишечки, ш-шя, корешки шип на чандлере Одним словомморячина, вся эта самая в ракушках. А я сразу раскусил, моргаю ребятам: «Глядите, мол, на пижона, не иначе, как сукин сын на наш счет поживиться хочет». Да что говорить, ты небось сам таких не раз видел. В любом порту ими хоть пруд пруди.
Видел, кивнул Маркевич.
Ну вот, и попутала меня нелегкая и хлопцев повеселить, и субчика этого заодно от нашего брата, от моряков, покрепче отвадить, чтобы впредь, понимаешь, неповадно было. Пододвинул стулсадись, и только он начал приземляться, как я этот стул в сторонураз, да сверху еще по маковке, «братишечку» кулаком смазал. Готов, лежит Откуда ни возьмисьмилиция. Забрали нас, меня и его, и прямым ходомв каталажку: доигрались.
За это и сидел?
Если б только за это, вздохнул Золотце, а то совсем по-другому получилось. Утром вызвали эту афишу на допрос и, понимаешь, тут же на все четыре отпустили. Ну, думаю, и меня скоро, чего особенного? Самое большееобоюдная драка. Ан нет, не туда повернула кривая. Три дня не допрашивали, целых трое суток! А потом
Егор Матвеевич уперся локтями в крышку стола, опустил на ладони подбородок и уставился в какую-то точку опять пустыми, опять скорбными, ничего не видящими глазами. Молчал долго, хмурясь все больше и больше, и Алексей не решался нарушить угрюмое молчание его.
Скажи, произнес, наконец, Закимовский, есть правда на свете или нет ее, отродясь не бывало?
О какой правде ты говоришь?
О нашей, о человеческой! Я ж за нее, за правду эту, еще в царском флоте боролся, в гражданскую чуть не все фронты прошел, на совести моей советскойни пятнышка, ни задоринки. И вдругна тебе: чуть не шпион, чуть не изменник Родины! Нет, ты скажи, могло такое быть, мог я изменником стать?
Губы его задрожали, лицо задергалось, вот-вот разрыдается, и Маркевич поспешил обнять друга за худые плечи.
Брось, брось, Матвеич Не ребенок же ты, слышишь? О какой измене речь?
Я сам чуть было га следователя с кулаками не полез, когда услышал такое, успокаиваясь, продолжал Золотце. А как прочитал показания того мерзавца, сразу понял: каюк, не отвертеться. Знаешь, что он заявил? Будто я, а не он подсел в ресторане к чужому столику, начал рассказывать антисоветские анекдоты, а потом и пытался завербовать его в шпионы, сулил большие деньги. И когда захотел он меня схватить, доставить куда следует, я и принялся гвоздить этого ни в чем не повинного паиньку-мальчика.
Да не может быть! развел Алексей руками. А товарищи твои? С которыми ты в ресторан пришел?
Что товарищи? грустно, без осуждения усмехнулся Закимовский. Нас забрали, онина судно Или и их стоило назвать, впутать в грязное дело? Нет, Алеша, отвечать, так уж одному. И мозгляк этот правильно рассчитал, что, пока разберутся, корабль мой будет за тысячи миль от Владивостока, ищи-свищи свидетелей.
Чем же кончилось все? Неужели поверили ему?
Десять лет изоляции за контрреволюционную агитацию, вот чем. Написали все, как положено, по всей форме, велели подписать свои «показания», и
И ты подписал?
Маку! по былому задорно блеснул глазами Золотце. Знаешь, что я следователю на прощание завернул? «Ты писал, говорю, ты придумывал, ты и подпись свою ставь. Коль сидеть, так и сядем вместе, все повеселее будет. И вонючку, сочинителя, значит, с собой прихватим». Да что толку? Все равно в лагерь
Он умолк, задумчиво потер подбородок, спросил, пристально глядя в глаза Алексею?
Слушай, Лешка, не ты за меня заступился? Я ведь, понимаешь, всем из лагеря писал. Всем, кто знает меня, с кем плавал. И тебе. Не ты?
Нет, Матвеич, не получал я твоих писем. В тридцать восьмом в Испании был, в плену, потом опять в море ушел. Не получал.
Значит, не ты, будто с сожалением вздохнул Егор Матвеевич. А ведь кто-то ходатайствовал за меня, поручился. И, видать, не маленький человек.
Почему ты так думаешь?
Да как же не думать! Вызывают вдруг, документы вручают честь по чести, ибудь здоров, дорогой, чист и светел ты, как новорожденный. Разве было бы такое, если бы не заступились за меня? Нет, брат, весь десяток пришлось бы оттарабанить: контрик!..
Куда же ты теперь? К сыну?
А где он сын? сразу помрачнел Золотце. Был в Комсомольске-на-Амуре, и ему писал несколько раз, а потом перестал. Может, вовсе и нет его там давно Вот и остался Егор Закимовский один-одинешенек на всем белом свете. Ну кому я нужен я такой? Кому?
Какой? не понял Маркевич.
А запачканный, вот какой. Бывший лагерник, контрик. Ты, небось, тоже ждешь не дождешься, когда я уйду, а? Не гони, я и сам дорогу знаю, я и Егор Матвеевич безнадежно махнул рукой.