Там люди, надо подобрать людей!
Лево на борт, растак вашу!.. погрозил капитан кулаком. Или не знаете? Мы не имеем права подбирать людей, это дело «морских охотников». Лево на борт!
Да, надо было брать левее, «Коммунар» мог врезаться в борт охваченной огнем «Аргуни», да и людей с гибнущего транспорта действительно обязаны подбирать специально выделенные для этой цели корабли. Мысленно проклиная незыблемый этот закон морского конвоирования, Маркевич повернулся к рубке и коротко, сдавленно бросил в раскрытое ветровое окно рулевому:
Возьмите лево Так держать!
Есть так держать! донесся оттуда такой же сдавленный отклик, и «Коммунар» начал поворачиваться бортом к пылающему судну.
Страшная, охваченная огнем, окутанная черным дымом, «Аргунь» приближалась с каждым оборотом винта. Потеряв ход, она неподвижно покачивалась на невысоких, удивительно ласковых и спокойных волнах мертвой зыби. Искореженный взрывом нос парохода все быстрее опускался в воду. Зато ярко-красная от сурика корма с такою же быстротой все выше поднималась над морем, на фоне которого нелепо и ненужно продолжал вращаться черный гребной винт. С обоих бортов транспорта уже раскачивались на волнах «морские охотники», подбирая уцелевших моряков, но ни один не смел подойти к самому борту «Аргуни», чтобы забрать тех, кто, быть может, еще не покинул ее: огонь вот-вот доберется до трюмов, а в нихвзрывчатка и снаряды
Человек! вскрикнул матрос-рулевой за спиной у Маркевича. На мостике «Аргуни» человек!
Алексей вскинул к глазам бинокль: где человек? Не померещилось ли?
Волны, перекатываясь через полубак, били уже в переднюю переборку спардечной надстройки обреченного парохода. Дым черным пологом застилал капитанский мостик и задравшийся полуют, и в этом дыму ничего нельзя было рассмотреть. Но неожиданный порыв ветра на миг отбросил полог в сторону, прижал к воде, и Мареквич едва не выронил бинокль: на мостике «Аргуни»вот он, совсем рядомстоит Владимир Федорович Сааров. Одинокий, прямой, впившись руками в поручни и на самые брови надвинув фуражку с большим козырьком, он стоит, как изваянный, и не отрываясь глядит на родное Белое море, на корабли, на друзей-моряков, уходящих в морскую даль
Шлюпку! отчаянно крикнул Алексей. Шлюпку на воду!
Но Борис Михайлович уже успел справиться со своим волнением.
Отставить! услышал старший помощник его осевший, полный трагической боли голос. И мгновение спустя:Не надо шлюпку, Алексей Александрович Поздно
Дым еще раз отбросило в сторону, взметнуло к небу. И еще раз увидел Маркевичувидели все моряки, чтоб запомнить на всю жизнь: уходящий в пучину мостик, а на мостикеокаменевший человек, с рукою, прощально и строго поднесенной к козырьку форменной капитанской фуражки.
Глава четвертая
Никто не встречал моряков, когда «Коммунар», поднявшись по судоходному руслу Северной Двины, швартовался у гранитного причала Красной пристани. На город, на широкую гладь реки опускался густо-синий августовский вечер, и в мягком сиянии его Архангельск казался удивительно мирным и спокойным, будто обжигающее дыхание войны так и не посмело коснуться его. Только не слышались, как обычно, пароходные гудки на Двине, да меньше прохожих было на берегу и в прилегающем к порту сквере
Закончив швартовку, Ведерников не сразу покинул мостик и старшему помощнику не разрешил уйти. Молча смотрели они на меркнущий в вечерних сумерках город и не сговариваясь искали на улицах его черные пятна пожарищ, скелеты разрушенных бомбами зданий. Во время рейса Маркевич часто с тревогой думал о городе: «Цел ли? Стоит ли еще?.. Ведь достаточно какой-нибудь сотни зажигательных бомб, чтоб при крепком ветре от всего этого скопища деревянных домов, бревенчатых мостовых, дощатых заборов и тротуаров остались одни головешки!» И когда думал так, сердце начинало щемить, душа болела за Глорочку: Как она там, жива ли?
Но, кажется, все хорошо, все цело
Пока все в порядке, глубоко, с облегчением вздохнул Борис Михайлович и, словно сбросив тяжелую ношу, заторопился к трапу:Я домой, Алексей Александрович, вы уж хозяйничайте тут.
Утром вернетесь? вслед ему спросил Маркевич, не удивляясь этой поспешности: на стоянках в Архангельске капитан не любил задерживаться на судне.
А как же? обернулся Ведерников. Вернусь, конечно Он опустил на палубу звнесенную над ступенькой трапа ногу, раздумчиво пошевелил пухлыми губами. А может, не ходить? Вдруг явится кто из пароходства?
Идите, идите, Алексей удержал готовый сорваться смешок. Никто не явится: скоро ночь.
Ну, а в случае чего и капитан не закончив, махнул рукой.
Подождав немного, Алексей тоже сошел вниз, проверил, надежно ли закреплены швартовые, не пробивается ли свет из иллюминаторов, у трапа ли вахтенный матрос, и лишь после этого отправился к себе в каюту. Он не завидовал ни Борису Михайловичу, ни другим, на целую ночь ушедшим на берег: ему нечего делать там, никто не ждет, не тоскует о нем. Разве что Глорочка
Больше всего хотелось сейчас спать. Раздеться, лечь в мягкую пружинную койку с чистым бельем, потушить свет и сразу уснуть глубоко, крепко, без сновидений, отоспаться за все бесконечные, долгие сутки рейса, проведенные без единого часа настоящего отдыха. Но разве ляжешь, разве уснешь, если в любую секунду тревога, внезапный налет фашистов могут вызвать наверх, под осколки зенитных снарядов, под вражеские бомбы? Нельзя И только сняв ботинки, расстегнув пуговицы кителя, Алексей опустился в глубокое кресло, вытянув ноги на придвинутый стул; откинув голову на спинку, закрыл глаза: подремлю
Сон не сразу приходит к чересчур уставшему человеку. Большое физическое утомление пробуждает как бы второе, скрытое подсознание, равное второму дыханию у натренированного спортсмена: тело сковано так, что и мускулом не шевельнуть, а мозг работает ясно, один за другим воскрешая образы и очень далекого, и совсем недавнего прошлого. Так в эти минуты было и с Алексеем Маркевичем: будто спит, а перед глазами, перед мысленным взоромто белая ночь на сквере, на берегу Двины и задумчивая, грустная девушка в этой ночь; то придавленный зеленым ящиком со снарядами Петр Иглин, распростертый на досках пристани; то Владимир Федорович Сааров на мостике объятого дымом и пламенем парохода, уходящего в морскую глубь.
Да, война уносит самых близких людей. Может быть, уже нет и мамы, и она погибла в Одессе. Может быть Как же трудно и жить, и дышать, когда знаешь, что смерть каждый день, каждый миг проходит возле родных и близких
Он очнулся от робкого, не сразу услышанного стука в дверь и, сбросив ноги со стула, выпрямился в кресле.
Да-да, войдите!
Дверь открылась нерешительно. В прорезе ее, на фоне освещенного электричеством коридора, появилась высокая фигура сутулого, очень худого человека. Сдернув кепку, человек глуховато спросил:
Можно? Не помешал?
Егор Матвеевич?! рванулся к нему Маркевич. Золотце!..
Они обнялись, прильнули друг к другу, от радости не находя слов. Костлявые плечи гостя вдруг стали вздрагивать от беззвучных рыданий, и Алексей оторопело взглянул в его полные слез глаза.
Ты что? прошептал он. Что случилось, Матвеевич?
Случилось? Закимовский судорожно всхлипнул и попытался улыбнуться. Ничего не случилось, Алеша. Живу вот, понимаешь? Опять живу!
Ну-ну, будет тебе, будет. Садись-ка
Маркевич усадил Егора Матвеевича на диван, сам опустился рядом, держа его за руку, словно все еще не мог поверить в столь неожиданное возвращение одного из друзей. «Сколько лет мы не виделись? подумал он. Восемь? Девять? Да, с тех пор, как расстались после рейса на датском пароходе Отто Петерсен»
Девять лет! Какой огромный и в то же время какой небольшой срок! Ведь все помнится так, будто происходило не годы, а месяцы назад: и этот «датчанин» с его ненавистным старшим штурманомрусским белоэмигрантом Виттингом, и еще раньше «Володарский», где Егор Матвеевич Закимовский был душою команды Кажется, так, на «Володарском», ребята и прозвали его Золотцем за огненно-рыжие волосы на голове и на груди, за неистребимое жизнелюбие и неугомонную веселость всегда и во всем.