В каждом деле должна быть одна трезвая голова.
Вы недооцениваете мою голову! усмехнулся Евлахов.
Признаться, я и Курбатов тоже выпили, но не до дна, просто потому, что на столе не осталось ни одной полной бутылки, а сидеть с пустыми стаканами казалось неловким.
Варвара Петровна! вдруг громко сказал Емельянов. У меня есть один вопрос к молодым немецким летчикам. Видимо, он давно готовился задать этот вопрос, потому что на его лице возникло напряженное выражение. Есть ли среди них рабочие?
И тут произошло то, чего никто из нас не ожидал. Тевтонец, молчание которого уже всем казалось демонстративным, вдруг тяжело подался вперед и тихо сказал:
Их бин арбейтер аус Гамбург!
При этих его словах Брюннер как-то испуганно к нему обернулся, несколько мгновений смотрел на него пристальным, неодобрительным взглядом, а затем, словно поняв, что этот вопрос обращен и к нему, весело заулыбался.
Их бин аух арбейтер аус Гамбург!
Ответ был понятен всем без перевода.
Рабочие из Гамбурга, воскликнул Емельянов, поднимаясь с места, мы вас приветствуем! Мы тоже рабочие!.. Ты кто?.. обратился он к Ругге, который был явно доволен эффектом, какой произвел на русских ответ товарищей.
О, воскликнул Ругге, их вар штудент!
Внезапно Федоров, который не сел с нами вместе, а колдовал с поваром на кухне, появился за спиной Емельянова и водрузил на стол две бутылки водки, и этим заслужил поощрительный взгляд Данилова.
Предлагаю тост за гамбургских пролетариев! провозгласил Емельянов.
Тост был дружно всеми поддержан. Теперь я невольно смотрел на руки тевтонца. Большие, крепкие ладони, сильные пальцы, может быть, и правда, что он рабочий из Гамбурга? А Брюннер? Теперь понятно, почему он ведет себя так непринужденно. Среди нас он чувствует себя своим. Конечно, рабочие из Гамбурга не могут в глубине души сочувствовать фашистам. На них насильно надели военную форму, но они, несомненно, верны пролетарскому интернационализму.
За столом стало веселее и непринужденнее. «Ну, что я вам говорил! как бы всем своим видом показывал Емельянов. Чутье меня не обмануло».
Спросите, Варвара Петровна, какое настроение у немецкого рабочего класса? спросил Емельянов и подался вперед, с твердым намерением не выпускать из своих рук инициативу дальнейшего разговора.
Варвара Петровна перевела вопрос, и тут же Брюннер, бросив беспокойный взгляд на Крума, односложно ответил:
Зер гут!
Крум пристально смотрел на Емельянова, а захмелевший Ругге поднял свой стакан и что-то крикнул.
Предлагает тост за великую Германию! перевела возглас Варвара Петровна.
Мы переглянулись. Данилов дотронулся до своего стакана, но не поднял его. Крум сидел неподвижно, положив тяжелые руки на скатерть, и словно не слышал Ругге. Тогда Брюннер демонстративно поднял свой стакан и повторил тост.
Что ж! Каждый имеет право пить за величие своей родины, сказал Евлахов, скосил глаза на Данилова, потом на Емельянова:Давай поддержим!..
Все сдержанно пригубили стаканы. И только Крум не дотронулся до своего. Заметив это, Брюннер что-то тихо, но резко ему сказал. В ответ Крум тоже что-то ответил и отодвинул свой стул подальше.
Этот маленький инцидент сразу же привлек общее внимание. Ощущение пока еще полностью не проявившегося, но нарастающего конфликта между немецкими летчиками вызвало молчаливую напряженность. Емельянов как-то увял. Данилов нервно курил. И вдруг по тому обостренному вниманию, с каким Евлахов стал прислушиваться к тихому, отрывистому разговору, возникшему между Брюннером и Ругге, я понял, что он прекрасно понимает по-немецки, хотя ничем этого не выдает.
Что между ними произошло? повернувшись к Варваре Петровне, негромко спросил Данилов.
Она метнула на него быстрый взгляд.
Они ссорятся В чем-то упрекают Крума. Но в чем, пока не понимаю, проговорила она и что-то тихо сказала Курбатову.
Будь готов! прошептал мне Курбатов. Между ними может возникнуть драка!
Поговорив с Ругге, Брюннер поднял руки ладонями вверх, показывая, что все в порядке, небольшая размолвка улажена. Но Ругге не успокоился, он продолжал метать в сторону Крума злобные, испепеляющие взгляды.
Перебрал! сказал Семеницкий. Слабоват русскую водку пить.
Уложим-ка их спать, сказал Данилов. Посидели, и хватит! У нас еще есть дела.
Но Ругге вдруг что-то весело сказал Брюннеру, тот одобрительно кивнул головой, и Ругге, быстро расстегнув комбинезон, вытащил из внутреннего кармана блеснувшую никелем губную гармонику. Приложил ее к губам, озорно подмигнул, и тотчас полилась мелодия штраусовского «Венского леса».
Я зачарованно смотрел, как артистично двигались его пальцы, с необычайной точностью передвигавшие гармонику. Как искусно он это делает! Для меня всегда оставалось тайной, как можно играть на губной гармонике, ведь на ней ни клапанов, ни клавишей, и музыканту даже не видны отверстия, в которые он дует. Каким образом он угадывает, на какое расстояниевправо или влевонадо подвинуть гармонику?
Данилов, уже собиравшийся было встать, снова откинулся к спинке стула и, повернувшись к Ругге, с удовольствием слушал его игру. Евлахов в такт покачивал головой. Емельянов снова ожил и даже ритмично помахивал чайной ложечкой. Возникшее напряжение развеялось. И хотя Крум продолжал упорно хмуриться, не поддаваясь очарованию музыки и словно не слыша ее, его отчужденность теперь казалась лишь проявлением дурного настроения, о причинах которого мы не знали, да нам и не интересно было знать.
В какой-то момент Брюннер поднялся со своего стула, с задумчивым видом прошелся по комнате, закурил, постоял у окна, а потом вернулся за стол, но сел не на свое место, рядом с Ругге, а на свободный стул, с другой стороны Крума, так что тот оказался в серединемежду ним и Ругге. В том непринужденном движении, которое началось за столом, это не привлекло ничьего внимания.
Как только Ругге кончил играть, Семеницкий привстал и хлопнул в ладоши.
А ну, послушайте теперь меня! Я спою!
Ого! воскликнул Емельянов. Так ты оказывается у нас талант!
Талант! весело отозвался Семеницкий. Да еще какой!.. Вы все знаете песню «Любимый город может спать спокойно»?
Все! хором ответили мы.
Тогда дружней подтягивайте!
Ну и голос, оказывается, у Семеницкого! Стекла задребезжали!.. Мы тоже пели кто как умел, но правильно пел лишь он один. Ругге и Брюннер, не зная слов, как могли, подтягивали нам.
Но почему не слышно женского голоса?
Я оборачиваюсь к Варваре Петровне уже на правах доброго знакомого; мне кажется, что отношения между нами благодаря тому, что мы сидим за одним столом, восстановлены. Она, оказывается, тоже поет, только очень тихо. Но что это?
Я еще не отдаю себе в этом ясного отчета, но чувствую, что мой слух начинает раздражать назойливая дробь: «тук! тук! тук! тук!» Дятел стучит и стучит глуховато и назойливо. А от этих дятлов, которые круглыми сутками стучат в эфире, я уже дьявольски устал!
Все поют, а я невольно ищу взглядом, кто же это стучит. И вдруг мой взгляд притягивают руки Крума. Средний палец его правой руки с методичностью телеграфного ключа долбит и долбит по скатерти. Наверно, Крум просто нервничает. Но почему же тогда его взгляд так пристален, почему он устремлен на Варвару Петровну?.. Она, конечно, давно заметила, что Крум проявляет к ней интерес, но упорно старается избегать его взгляда.
И когда я сосредоточил свой слух, перестук Крума стал для меня выстраиваться в какую-то систему.
Точка Точка Тире
Теперь я уже внимательно слушаю. А Крум стучит, стучит, стучит.
И я уже совершенно точно понимаю, что именно он методически выстукивает всего два слова, бесконечно их повторяя:
Фрау фрау СОС СОС
Конечно, Варвара Петровна не знает азбуки Морзе. Но, может быть, Крум рассчитывает на то, что кто-то его все же поймет?
А немцы? Нет, ни Ругге, ни Брюннер не прислушиваются к его стуку. Возможно, тоже не знают азбуки Морзе или им просто в голову не приходит, что он ею воспользовался.
Я подаюсь вперед так, чтобы привлечь внимание Крума и, положив руку на край стола, негромко стучу, повторяя его собственный текст: