* * *
Нас пешими препроводили в горы, в небольшое село. Дорога туда обрывистая, каменистая, зажатая кустарником.
До места мы добрались только к полуночи. Было холодновато. На вершинах лежал снег, горная деревушка серая груда камней. Я спросил у комроты, зачем нас сюда привели.
Будем строить, ответил он. Наша часть стройбатальон.
То есть как это? оторопел я. Выходит, мы не настоящие бойцы?
Он не ответил.
Здесь нет деревьев. Каменная щель высоко в горах. И только.
Выдали палатки. Мы расположились в них. Батальон начал землеройные работы расширяем дороги, строим бараки. Я тоже рою землю
Комроты вызвал меня к себе.
Будешь ротным писарем, сказал он, а еще почтальоном. И читальней будешь ведать. Ясно?..
Больше я не хожу рыть землю.
* * *
Ночь. Поступил приказ, и мы по тревоге собрались в путь. Идем по направлению к станции. Я обескуражен. Не понимаю, кто я? Меня охватывают болезненное отупение, мрачность и чувство безнадежности. Это и есть военная служба, к которой я так стремился?! Голова словно не моя, как пустая. И сам я как девяностолетний.
Томит тоска по дому, по саду, по той школе, в которой я учительствовал. Сердце разрывается, а поделать с собой ничего не могу.
Сегодня шестнадцатое июля. Через пять месяцев и двенадцать дней мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои все еще ни о чем.
КОЛЕСА СТОНУТ
Нас прямо с ходу повернули к станции. Эшелоны вытянулись вдоль берега реки, пропахшей нефтью и илом. Вагоны товарные, старые.
На перроне какая-то женщина рвется ко мне, кричит:
Братик, эй!..
Я узнаю свою двоюродную сестру, дочь тетки по отцу, Ареват. Она здесь живет. Давно уже замуж сюда выдана. Обняла меня и опустилась на камень.
Ну тебя-то куда они забирают?.. Ты же еще ребенок!..
Вспомнила отца моего и дала волю слезам:
Вай, дядя!..
Мне тоже хочется плакать, но я сдерживаюсь. Меня ведь никто не «забирает», я сам пошел в армию, добровольно И впервые я вдруг ощутил нечто вроде тревоги. Слезы Ареват открыли передо мной ужасы войны.
Скомандовали всем в вагоны. Ареват вцепилась в меня:
Ну тебя-то зачем забирают?..
Она горько плачет. На войне ведь погибают
Грохот колес заглушил ее плач.
* * *
В вагоне душно и тесно.
Я пытаюсь вспомнить лицо Маро, цвет ее глаз ничего не получается. Передо мной туман, а в ушах причитания и плач Ареват.
Маро учительствовала со мной.
Вечерами мы вместе выходили из школы, шли рядом и молчали. Когда переходили речку, Маро разувалась, приподымала подол и ступала в воду. В воде тогда светился белый луч
Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.
Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.
Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.
Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло с его росточком хоть сиди, хоть лежи.
Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук худощавенький парень, с чуть подхриповатым голосом. Я спрашиваю у него, почему нам не дают оружие.
Задавать такие вопросы запрещено!
Почему? удивляюсь я. Будь у нас оружие, мы бы учились А то ведь бездельничаем
Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу..«Строевой устав» называется.
Читайте, учитесь
Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.
Товарищ политрук, сказал я, подбодренный его похвалой, выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.
Политрук только плечами пожал и удалился.
Серож протянул мне кусок гаты.
Это из дома
Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.
Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.
Сними-ка башмаки, я залатаю.
* * *
В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:
Еще не такое увидишь
Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.
Колеса вагонов мерно перестукиваются
* * *
Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.
Вот и Чкалов.
Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама»
Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается:
Ну чего писать-то?..
На одном из полустанков Серож раздобыл деготь.
Смажьте ваши башмаки, сказал он нам. Чтоб не трескались
Бесконечная, необъятная степь. Мы все едем и едем И Чкалов остался позади. Это бывший Оренбург. Здесь умер и похоронен Ваан Терян.
Барцик шумно вздохнул. Серож ухмыльнулся:
О чем горюешь?..
Жара стоит изнуряющая. У Барцика от жажды все губы потрескались. Мы без конца пьем, как нализавшиеся соли бычки. Серож орет:
Не пейте эту воду! В ней микробы!..
На одной из станций он добыл целое ведро кипяченой воды. Здешнюю воду сырой пить нельзя.
Серож уберег нас от расстройства желудка.
Необыкновенны закаты в степи. Любуйся не налюбуешься. Сегодня двадцать седьмое июля. Через пять месяцев и один день мне станет восемнадцать лет. Записки мои полны ужаса.
СТОЛКНОВЕНИЕ С ОГНЕМ
Вот мы и на Балхаше. С севера к нему подошли.
Зной здесь, как в пустыне, вперемежку с пылью. Меднорудный Балхаш городок небольшой. Он прижат к берегу озера, словно бы наполненного кипятком.
Нас расквартировали в одноэтажном бараке. Спим на полу, подстелив под себя шинели.
Роты распределили по рудникам и медеплавильням. Артиста Хачика Мкртчяна поставили поваром, сапожника Серожа санитаром, а Саша Минасян у нас за электромонтера. Ладит проводку и качает головой:
Я вовсе и не устаю
Андраник правит доставшуюся ему в наследство от отца-парикмахера бритву.
У меня работка царская!..
Барцика жалко. Он возвращается из рудника разбитый, измученный, но и ему вскоре повезло: Арутюнян помог, направил Барцика в хлеборезку.
* * *
Уж очень пустынный город, какой-то голый. Здесь только-только посадили деревья, получилось что-то вроде чахлого парка.
Нас сводили в баню, после чего дали увольнительные в город до десяти вечера.
В парке стайки девушек. Это все эвакуированные из западных областей страны. В легких летних платьях, привлекательные и манящие. Мы смешались с ними. Я облюбовал себе синеглазую, золотоволосую девушку.
Меня зовут Шурой, сказала, она.
Белая, как лилия. Высокая, носик ровный, взгляд прямой, открытый.
Мы прошли аллеями. Шура смеется, как птица Шура плачет.
Там, в родном Смоленске, я оставила свою жалость
Губы Шурины пахнут айвой.
Шура!..
А?..
* * *
В часть я вернулся поздно. Прилег рядом с Серожем. Он двинул меня в бок:
Чего плачешь?..
Я и сам удивился, что плачу. Передо мной наши далекие горы.
Прости меня, прости, Маро
* * *
В ушах звенит Шурин голос:
А?..
Здесь только озеро и Шура, мое утешение. Песок горячий-горячий.
* * *
Ночь. Я сказал Шуре:
Завтра уходим. Она вздрогнула.
Писать будешь?
Нет, не буду. Прости меня, Шура, прости!..
Ее синие глаза наполняются слезами, и я вижу в их блеске свое растерянное лицо.
Прости, прости!..
* * *
Утро. Мы уезжаем. На станцию пришла и Шура.
Еще встретимся!..
Я пожал плечами. Кто знает, может, и встретимся.
Она уверенно посмотрела мне в глаза.
Обязательно встретимся!..
Отсюда нас переправляют на север, в Караганду.
Меня зовут к комиссару батальона. Я обнимаю Шуру за плечи и убегаю.
Сегодня девятнадцатое августа. Через четыре месяца и девять дней мне будет восемнадцать. Записки мои да будут о добре.