Добрый лес.
Добрый?.. Кто знает, что принесет нам этот неведомый лес
Наступают сумерки. Мы готовимся в путь. Рева расстегнул шинель и возится с поясом.
Будь он проклят, ворчит он. Каждый день новую дырку прокалываю, а он все болтается.
Вы не видели, друзья, женщин в поле? Они недавно были здесь, вспоминаю я.
А як же. Пришли, покрутились у куста, щось поискали и пошли.
Мне кажется, задумчиво говорит Чапов, одна из них вчера накормила нас.
Может, подывимся на цей куст, комиссар? подумав, предлагает Рева.
Подходим к кусту, одиноко стоящему среди поля. Около него видим ту самую лошадь, которая с утра бродила вокруг нас. Она аппетитно жует кусок хлеба.
Яка несвидома скотина, укоризненно качает головой Рева.
Быстро становится на колени, шарит под кустом, находит узелок и разворачивает его.
Дивись, Александр, тихо говорит он, называя меня по имени, и протягивает сало, завернутое в чистую холстинную тряпку.
Дивись Дивись повторяет он.
Новый узелок с салом, пузатый горшок с украинской ряженкой, покрытой румяной пенкой, и еще поменьше горшок с медом.
Яки наши радянски жинки Яки жинки! взволнованно шепчет Рева и улыбается радостными влажными глазами
Ночь спустилась на землю. Пора в дорогу.
Глава вторая
Ночью на 17 октября мы настороженно шли по Середино-Будскому району Сумской области, приближаясь к неведомому нам Брянскому лесу
Когда сейчас я вспоминаю наш переход от Полтавщины через Сумщину, перед глазами прежде всего встают старики-старожилы: минуя смерть, они уверенно вели нас заброшенными тропами, глухими оврагами, им одним известными балками. Встречались люди, оглушенные нежданно свалившимся горем, с потускневшими лицами, глубоко запавшими, скорбными глазами они жили лишь запоздалыми, часто противоречивыми сведениями о фронте, но в глубине сердца хранили нерушимую уверенность в победу. И неизменно вспоминаются те, кто уже тогда нашел свое место в борьбе и твердо встал на новый, еще неизведанный, но единственно верный путь.
Особенно врезалась в память последняя ночь перехода. Беспокоили настойчивые слухи. Нам говорили, будто фашисты провели где-то здесь границу между Украиной и Россией и строжайше запретили кому бы то ни было появляться на дорогах, в полях, в лесу. Будто весь Середино-Будский район наводнен вражескими войсками, и на обочинах дорог, на лесных опушках лежат трупы безвинно расстрелянных советских людей.
В эту ночь нас тяготила непривычная для фашистского тыла загадочная тишина: не слышно ни гула машин, ни выстрелов, и даже ракеты, как обычно, не вспыхивали в ночном небе над занятыми врагом деревнями. Мне казалось, на всех перекрестках дорог, у каждого села притаились эсэсовские засады. Вот почему в эту ночь мы были особенно осторожны.
В кромешной тьме шли по бездорожью. Пересекали забытые поля и ноги заплетались в поникшей пшенице. Перебирались через разъезженные дороги, проваливаясь в глубокие колеи, прорытые гусеницами вражеских танков. Взбирались на косогоры, спускались в балки, с трудом отрывали натруженные ноги от вязкой, размокшей земли.
Над Новгород-Северским в темном небе начали шарить лучи прожекторов, трассирующие пули прокладывали пунктиры во тьме октябрьской ночи. В районе станции Зерново, что на магистрали Киев Москва, пронзительно, надрывно гудел паровоз то ли поднимал кого-то по тревоге, то ли сам звал на помощь.
Наконец, наступил рассвет. На горизонте по-прежнему никаких признаков леса. Это будоражит нервы, заставляет торопиться.
Неужели мы сбились с пути?
Сверившись с картой, сворачиваю чуть влево, беря направление круто на север, между Зерновом и Новгород-Северским.
Зачем? Пойдем прямо, замечает идущий сзади меня Пашкевич.
Рева обгоняет нас и с усмешкой бросает:
Ворона, Николай, завжды прямкует, а дома не ночует.
Размашистой походкой он взбирается на бугор, круто останавливается, характерным жестом трет лоб тыльной стороной ладони и вглядывается вперед.
Мы спешим вслед за Ревой и перед нами вырастает село. Сразу же за ним, словно синяя туча, стоит пустой темный лес Брянский лес
В селе тишина. Чапов дает два выстрела из пистолета. Ждем пять минут все та же немая тишина. Значит, немцев нет. Путь свободен.
Вытянувшись цепочкой, подходим к околице. Солнце, задернутое тучами, уже поднялось, но, странно, в селе никаких признаков жизни: ни дымка над крышами, ни женщин у колодца, ни ребятишек.
Идем по селу. В грязи, на улице, разбросан домашний скарб серый ватник, полотенце, ярко расшитое красными петухами, сковорода, глиняная кринка. Кошка, белая с черными пятнами, испуганно перебегает улицу, стараясь не замочить лапки.
Улица круто сворачивает вправо. Огибаем хату и невольно замираем. Перед нами пепелище. Сиротливо стоят опаленные огнем деревья. Громоздятся кучи кирпича, покрытого сажей. У остова обожженной пожаром печи несколько обуглившихся трупов. А чуть поодаль поломанный детский трехколесный велосипед и за огородом, на лугу, в тележной упряжке пасется лошадь. Она неторопливо жует увядшую траву, и ее спокойный, такой привычный вид еще резче подчеркивает безлюдье, изуродованные деревья, черные трупы. Словно впервые в жизни увидел я смерть и пожарище
Первым приходит в себя Рева. Он делает судорожное движение, будто проглатывает комок, застрявший в горле, и резко говорит:
Вот где наш фронт Здесь сволочей бить
Пашкевич медленно идет по пепелищу, низко опустив голову. Кажется, прокурор хочет запомнить каждую деталь, запомнить накрепко, на всю жизнь
Человек идет! предупреждает Ларионов. Он взгромоздился на кучу почерневшего кирпича и ведет наблюдение.
Раздается глухой кашель. К нам подходит пожилой мужчина. Рыжая борода обрамляет крупное лицо. Мерлушковая шапка надета набок. Во рту потухшая трубка.
Меня поражают его глаза: потускневшие, с красными прожилками, они наполнены непомерно большим, неизбывным горем. В то же время в них удивление, будто он хочет понять важное и не может. Незнакомец останавливается передо мной, но вряд ли отдает себе отчет в том, кто мы, почему, откуда и зачем идем.
Добрый день, хлопцы, глухой голос звучит равнодушно.
Что делает здесь этот человек? Зачем пришел он в безлюдную, выжженную, страшную деревню?
Где фронт, отец? спрашивает Пашкевич.
Фронт? медленно, словно во сне, отвечает он. Наши Орел и Белгород сдали
Нет! Не может быть!.. Я гоню от себя страшную весть: не могу, не хочу верить ей
Незнакомец смотрит на пожарище и через силу говорит:
Пришли вчера С черепами, с костями на рукавах Грабили, запалили, людей пожгли, ироды
Смолкает на минуту, потом круто поворачивается и почти кричит:
Так что же это такое?! Жили, жили, о какой жизни мечтали, и вдруг сразу Что же будет? Где же конец, товарищи?
О чем речь ведешь, землячок? подойдя к нему, внешне спокойно спрашивает Рева.
Незнакомец молчит. Он шарит в карманах, вынимает кисет и, повертев в руках, даже не взглянув на него, снова сует в карман. Потом пристально вглядывается в Реву, переводит глаза на меня и смущенно улыбается:
Что ж это я?.. Уж больно за сердце взяло. Ведь счастье наше растоптали, родных убили, нажитое по́том пожгли
Отходим в сторону, садимся на уцелевшие от пожара бревна.
Выясняем у незнакомца, что это село Подлесное, что сам он здешний житель, и зовут его Максимом Степановичем. На вопросы отвечает коротко, скупо, невпопад. Он весь, до краев, переполнен горем, оглушен этим страшным разорением села. В то же время, очевидно, понимает, что перед ним не просто вооруженные люди, а представители его родной Красной Армии. Ему хочется выложить нам все, что наболело, что мучает его, и он снова и снова рассказывает, как вчера нежданно-негаданно в Подлесное ворвались каратели, как народ побежал в лес, а вот Нечипоренки не успели. Да где же им и успеть: мал мала меньше Когда утром односельчане послали Максима Степановича в село, он встретил на дороге Каверу своего старого знакомого, председателя соседнего колхоза, и тот подвез его к Подлесному на телеге. Тут он услышал наши выстрелы и хотел снова уйти из села, но пригляделся к нам и подошел