Меня настораживает этот ответ. Кто он? Почему не в армии? Что помешало эвакуироваться? Можем ли мы вручить ему судьбу наших раненых?
Второй мужчина значительно старше: ему, пожалуй, уже давно перевалило за пятьдесят. В руках большая связка веревок.
Это зачем, отец? недоумеваю я.
Как зачем? и в глазах чуть хитроватая улыбка. Спросят, не ровен час куда идешь? Попробуй-ка с пустыми руками ответ держать. А вот соломки прихватим вязку-другую оно вроде и поспокойнее.
Ой, деда, много же тебе придется соломы перетаскать! неожиданно вырывается у молодой женщины, сидящей на пне, и в голосе ее столько непосредственной искренности и добродушной иронии, что невозможно удержаться от улыбки.
Товарищ комбат приказал мне остаться здесь, доверительно докладывает Козеницкий.
Значит, комбат уже говорил с ними, проверил их.
Толково приказано, рассудительно замечает старик. Они, видать, с опытом, и он кивает головой в сторону Козеницкого. А по теперешнему положению такие нам вот как нужны. Прямо сказать до зарезу.
Он, видно, наблюдателен, этот старик: Козеницкий действительно подпольщик гражданской войны.
Договариваемся, что сегодня же ночью они распределят наших раненых по верным людям из окрестных сел.
Только с медицинским персоналом у нас небогато: в армию все ушли, замечает мужчина с бородкой.
Оставим вам медсестру, Наташу Строгову, и я показываю на стоящую поодаль нашу общую любимицу Наталку. Не смотрите, что молода: лучшая в санбате, в боях проверена.
Вот и хорошо! радостно подхватывает женщина, сидящая на пне. Будешь у меня жить, Наташа. За материну племянницу. Вместе фашистов бить будем.
Погодите, погодите, товарищи. Видать, вы уже успели своим подпольем обзавестись? спрашиваю.
Старик отвечает не сразу. Неторопливо разбирая связку веревок, медленно говорит:
Как тебе сказать Суди сам. Десять с лишним лет в нашем колхозе партийная ячейка работала. Корнями народ с Коммунистической партией сросся. Не оторвешь нас от нее
Что же надумали?
Как все, так и мы Когда Гитлер еще к Киеву подходил, в нашей ячейке людей собирали и рассказывали, что народ на Правобережье делает, под фашистами. Думаю, не отстанем от других: слово партии и для нас закон
Слышал, товарищ комиссар? перебивает молодая женщина. Слово партии никогда не забудется: что она скажет всегда сбудется!
Женщина поднимается, откидывает платок, и я вижу большие, синие глаза, густые брови, яркий румянец на загорелых щеках. Она еще совсем молода: едва ли ей можно дать даже двадцать лет.
До чего же ты шумлива, Катерина! с добродушной укоризной говорит старик, явно любуясь ее юной горячностью.
Не знаешь, где фронт, отец?
Фронт? помрачнев, переспрашивает он. Фронта близко нет, сынок. Люди говорят две недели назад наши Полтаву отдали.
Как тяжелые камни, падают его слова: вот уже два дня мы слышим одно и то же. Значит правда
Ну, спасибо за помощь. Помните, оставляем вам самое дорогое, и мы крепко жмем друг другу руки.
Возвращаюсь в лагерь. Костер уже пылает. Вокруг него бойцы, командиры, политруки. Заметив меня, вскакивают, привычным жестом оправляя шинели. Будто не было тяжелых боев, ночного перехода через болото, нестройной толпы, входившей в лес Нет, они все те же боевые друзья-кадровики!
Но почему некоторые жмутся, смущенно переглядываются?
Впереди всех стоит сержант Ларионов. Распялив на палочках свои брюки над костром, он конфузливо прикрывает колени полами мокрой шинели. В руке бережно держит небольшую серую книжечку. Рева положил сапоги у костра, набросил на них портянки, подобрал под себя голые ноги и сидит покуривает, стараясь делать вид, что ничего не случилось.
Я, наконец, догадываюсь, в чем дело, и, чтобы разрядить общую неловкость, спрашиваю:
Что у тебя в руках, Ларионов?
Сушу комсомольский билет, товарищ комиссар. В голосе сержанта смущение и досада. Вот башку спас, а билет не сберег, дурья голова
Боец Абдурахманов сует в костер сухую ветку и задевает за палочки. Сержантские брюки падают в огонь. Ларионов бросается за ними. Под распахнувшейся шинелью на мгновение мелькает нательное белье. Сержант нечаянно спотыкается о Левины сапоги и они летят вслед за брюками.
Смех, суета, веселая перебранка.
Капитан, обращаюсь к Реве. Хочу поговорить с тобой.
Сию минуту.
Рева торопливо обувается, но у него что-то не клеится.
Скаженный! с досадой бросает он, резко сдергивая сапог. Не на ту ногу лезет, бисов сын
Опять громкий смех у костра. Только Ларионов стоит особняком, осторожно разглаживая руками мокрые листки комсомольского билета
Наконец, Рева приводит себя в порядок, и мы, отойдя в сторону, садимся на сваленное бурей дерево.
Павел Федорович, Козеницкий остается с ранеными Может, примешь его хозяйство? предлагаю я.
Начхозом быть?.. Ни! решительно заявляет Рева. Хозяйствовать и после войны успею Ни, ни! упрямо повторяет он. Слухай, комиссар, и Рева, волнуясь, начинает рассказывать свою биографию.
Вначале мне кажется она ничего общего не имеет с темой нашего разговора, тем более что основное мне уже известно.
Рос Рева с раннего детства без родителей. Стал инженером. МТС, в которой работал, держала первое место в Днепропетровской области. Перед войной он уже депутат областного Совета трудящихся
Капитан нервно потирает ладонью высокий лоб, потом, помолчав, продолжает, и только тут я начинаю понимать его мысль.
Дивись, комиссар, як погано получилось. До войны вроде человек человеком. А попал на войну и вот. Якого дурня свалял. Черт знает что Скажи, как меня сейчас в дивизии считают? В плену? Дезертиром? Без вести пропавшим?.. Да ведь такое мне даже дети родные не простят, не то что парторганизация! Розумиешь?
Рева торопится, словно боится не успеть сказать всего, что его волнует.
Вот и прошу зачислить меня в батальон. Только не на хозяйственную работу. На боевую. На передний край. Чтобы в боях вытрусить дурость свою. Чтобы и здесь никто не смел сказать Павел Рева в хвосте тянется
Какое же назначение ты бы хотел?
Какое?
В глазах мелькает растерянность, быть может, боязнь высказать затаенное желание и получить отказ. Но только на мгновение.
Вот якое Политрук Топоров ранен. На его место.
Рева встает, снимает пилотку и проводит рукой по редким белокурым волосам так усталый человек стирает пот после тяжелой работы.
Не сразу отвечаю Реве надо подумать, но капитан, очевидно, не в силах ждать.
Верь, комиссар: трусом меня не увидишь Детям моим, избирателям моим стыдно за Павла Реву не будет Клянусь!..
Хорошо. Передай начштаба Феденко мое распоряжение о твоем назначении. Он скажет, что делать дальше.
Рева стоит передо мной и, кажется, не верит своим ушам. Потом, быстрым движением надев пилотку, вытягивается:
Есть передать начштаба Феденко!
Неловко повернувшись, уходит, и долго еще мелькает среди деревьев его широкоплечая высокая фигура.
Проводив Реву, разворачиваю карту и снова изучаю маршрут на Яготинскую дамбу.
Тревожит отсутствие комбата. Еще вчера на хуторе мы договорились, что он возьмет роту, раньше меня перейдет Трубеж, ночью выведет из строя железнодорожную станцию у Большой Березани и, захватив с собой верных людей, которым можно было бы поручить раненых, утром придет сюда, в лес, чтобы ночью вместе выйти на Яготин. Это наш «первый вариант»
Порывисто, как всегда, подходит доктор Ивашина. Красные от бессонницы глаза ввалились, щеки серые, землистые: последние дни для нее были особенно тяжелы.
Майор Островский умер, товарищ комиссар. Бумаги остались. Вот они, в сумке. Перед смертью просил вам передать.
Еще вчера я понял, что Гриша Островский обречен: тяжелая рваная рана в полости живота, его несли на руках через овраги, болота. И все же не верится, что не услышу его голоса, не увижу до удивления ясных Гришиных глаз
Раскрываю сумку. В ней карта и обычная ученическая тетрадь, залитые кровью. Листы тетради слиплись. Бурые пятна мешают читать.
«19 сентября. Последний раз смотрю на Киев с левого берега. Как он хорош, как он дорог мне. Почти два месяца мы обороняли его До свиданья, Киев! Мы вернемся. Непременно.