Что же, господа! Отличные новости! Дудицкий нетерпеливо поднял рюмкуего раздражала любая задержка. Я предлагаю тост, господа, за за Антона Ивановича Деникина, за Ковалевского, за всех нас, черт возьми, за
За хозяйку дома! галантно продолжил Волин.
За удачу, предложил Кольцов, ни к кому не обращаясь, словно отвечая на какие-то свои потаенные мысли.
Они выпили.
Я буду молиться, чтоб Господь послал вам удачу, по-своему поняла тост Кольцова Софья Николаевна. С моей легкой руки через линию фронта благополучно перешло уже сорок два человека Завтра в одиннадцать вы выедете поездом до Демурино. Пропуска уже заготовлены
Фальшивые? поинтересовался Волин.
Какая вам разница?! обидчиво поджала губы Софья Николаевна. По моим пропускам еще ни один человек не угодил в Чека.
Вы думаете, нам будет легче от сознания, что мы первые окажемся в Чека с вашими пропусками? с язвительной озабоченностью произнес Кольцов, всем своим видом показывая, что опасается за ненадежность документов.
Пропуска настоящие! успокоила офицеров хозяйка.
Она подробно рассказала, кого и как отыскать в Демурино и как дальше их поведут по цепочке к линии фронта.
Рано утром огородами и пустырями она проводила их до вокзала, дождалась, пока тронулся поезд, и еще долго махала им рукой.
Поручик Дудицкий неожиданно растрогался и даже смахнул благодарную слезу.
А Кольцов в самое последнее мгновение среди толпы провожаюших успел выхватить взглядом сосредоточенные лица Красильникова и Фролова. Они не смотрели в его сторонуэто тоже страховка, хотя и приехали в Очеретино вместе с ним и теперь пришли на вокзал удостовериться, что все идет благополучно Кольцов понимал, им хочется проститься, но они только сосредоточенно курили. Лишь на мгновение взгляд Красильникова задержался на неми это было знаком прощания
* * *
Обсыпая себя черной шлаковой гарью, поезд двигался медленно, точно страдающий одышкой старый, больной человек. Подолгу стоял на станцияхотдуваясь и пыхтя, отдыхал, и тогда его остервенело осаждали люди с мешками, облезлыми чемоданами, всевозможными баулами. Они битком набивались в тамбуры, висели на тормозных площадках. Станционная охрана бессильно стреляла в воздух, однако выстрелы никого не останавливалик ним привыкли. Казалось, что вся Россия, в рваных поддевках и сюртуках, в задубевших полушубках и тонких шинельках, снялась с насиженных мест и заспешила сама не зная куда: однина юг, поближе к хлебу, другиена север, дальше от фронта, третьи и вовсе метались в поисках невесть чего
Мимо поезда тянулась продутая суховеями, унылая, полупустая степь, тщетно ожидавшая уже больше месяца дождя. Но дождя не было. Сухое, накаленное небо дышало зноем, проливая на землю лишь белый сухой жар. Кое-где стояли низкорослые и редкие, с пустыми колосьями, хлеба. Вызрели они рано: в середине маяслыханное ли дело! зерно уже плохо держалось в колосе и, сморщенное, жалкое, просыпалось на землю.
Степь поражала малолюдством. Лишь кое-где Кольцов замечал мужиков, словно нехотя машущих косами. Косилок вовсе не было. Видно, даже старые и хромые лошади были заняты на войсковых работах.
Кольцов стоял на площадке вагона и курил.
Слышь-ка, парень, оставь покурить, попросил бдительно сидящий на узле небритый дядька с мрачно сросшимися бровями.
Кольцов оторвал зубами конец цигарки и протянул дядьке окурок.
Устало стучали колеса. В вагоне было душно, пахло карболкой, потом и овчинами. На полках и в проходах густо скучились люди. Сидели и лежали на туго набитых наторгованной рухлядью мешках, на крепко сколоченных из толстой фанеры чемоданах. Жевали хлеб. Дымили самосадом. Лениво переговаривались. Кольцов слышал отрывки чужих разговоровему было интересно знать, о чем думают люди, к чему стремятся, как пытаются разобраться в сложных событиях Гражданской войны. В дороге человек обыкновенно любит пооткровенничать; даже те, кто привык отмалчиваться, в дороге бросаются в спор.
Мени уже все одно какая власть, остановилась бы только, жалея себя, выговаривала наболевшее баба с рябым, простоватым лицом и в мужицких, не по ноге, сапогах. Я вже третий день на оцэй поезд сидаю. Може, батько вже и помэр
Было странно слышать, что кто-то сейчас, в такое время, может помирать своей собственной смертью, и люди отводили от женщины равнодушные глаза.
В другой компании дядька в чапане под ленивый перестук колес певучим голосом рассказывал соседям про свои мытарства, а выходило, что не только про своипро общие.
Кажду ночь убегаем из своего хутора в степь. То «архангелы» трах-тарарах! набегут верхами, то Марусягорела бы она ясным огнем! прискачет, то батька Ус припожалует. А теперь еще и батька Ангел в уезде объявился.
Ну и с кем же они войну держат? поинтересовался разговором протолкавшийся поближе мужик со сросшимися бровями.
Павел, прислонясь к двери, слушал: разговор поворачивался на самое главноекак жить теперь крестьянину, какой линии держаться.
Бис их знает, признался разговорчивый дядька в чапане, и в его голосе прозвучала уже не жалоба, а ставшая равнодушием обреченность. Скачут по полю, пуляют друг у дружку, а хлеба им дай, сала им дай, самогону дай и конягу тоже дай. Скотину всю повыбили, хлеб вон на корню горит, осыпается
Беда, беда, качнул головой небритый дядька, старательно заворачивая в тряпицу кольцовский окурок, ружьем его, сало, не испекешь
Выходит, нашим салом нам же по мурсалам, философски заключил дядька в кожухе.
Разговор как костер: были бы словасам разгорится. С верхней полкине выдержал! отозвался мужик с тщательно расчесанной старообрядческой бородой:
У нас то же самое. Налетели. Всех обобрали. Бумагу, правда, оставили для успокою. С печатью. Пригляделись, а на печатидуля.
«Всех обобрали» У злыдня что возьмешь? тихо сказал сидящий на уголочке на мешках маленький горбатый мужичок. Он оценивающе стрельнул по сторонам живыми цыганскими глазками и, убедившись, что публика вокруг него такая же мешочная да чемоданная, добавил: За красных они.
Може, за красных, може, и за белых, дипломатично сказал мужик с верхней полки и с равнодушным видом почесал бороду. Моему соседу Степке теперь все равно, за кого они были. Коня забрали и полруки шашкой отхватили, чтоб, значит, за коня не цеплялся. Так что ему теперь все одно, кто это были, белые или красные. У него-то руки нетувсе!..
За тонкой перегородкой, в соседнем купе на нижней полке лежала еще довольно молодая женщина. Она была накрыта шубкой, а ногипледом. Ее бил озноб. Открыв затуманенные жаром глаза, она прошептала пересохшими белыми губами:
Пить
Узкоплечий мальчик в гимназической форме, который тоже прислушивался к разговору мужиков, встрепенулся, поднес к губам матери грелку.
Пей, мама!
Женщина стала пить маленькими глотками, слегка приподняв голову, и тут же бессильно уронила ее на грудь.
Что белые, что красныевсе одно, доносился из-за перегородки задумчивый голос дядьки с верхней полки. Видно, такой он человек: не выскажется до концане уймется. Мужик на мужика петлю надевает. Про-опала Россия!
Ты слышишь, мама прошептал мальчик, недружелюбно прислушиваясь к разговорившимся мужикам.
Что? тихо, отрешенно спросила женщина.
Они белых ругают! тихо возмутился мальчик.
Они заблуждаются, Юра Сейчас многие заблуждаются Несколько мгновений она молчала, откинув голову назад и закрыв глаза. Отдыхала или собиралась с мыслями. Затем снова прошептала: Красные, Юра красныеэто разбойники. Россию в крови потопить хотят. А белые против против них все равно как Георгий Победоносец в белых одеждах Язык у нее стал заплетаться, потрескавшиеся от внутреннего жара губы еще плотнее сомкнулись, ей, видно, хотелось объяснить сыну смысл происходящего. Она собралась с силами и, превозмогая слабость и головокружение, продолжила почти восторженно: Да, в белых одеждах И совесть белоснежная, чистая. Поэтому белые И в самое ухо, словно дыша словами, совсем неслышно закончила: Ты, Юра, должен гордиться, что твой отец в белой армии Ты слышишь? Ты должен гордиться