Со стороны противника послышался кашель.
Это домобран, заметил Глухой. Наш кашель. Кашляет громко, не прикрывая рот ладонью.
Не ждут нападения.
Раз так кашляет не боится.
Еще несколько минут «закашляем» и мы.
Люблю я твое спокойствие, Испанец.
Спокойствие Разве это спокойствие?
Не могу привыкнуть к мысли, что сегодня мы увидимся. Быть рядом, что может быть лучше? Почему я ей ничего не сказал о своей любви? Почему не ответил хотя бы на одно письмо? Было бы спокойнее ждать встречи. Что сказать ей? Она рискует всем, а я ничем. Зачем такие вопросы лезут мне в голову накануне боя? Не хочу ли я прикрыть ими страх за жизнь?
Разве жизнь всегда состоит из ряда лет, медленного роста, созревания, старения, умирания? Может быть, сегодняшний день заменит многие годы жизни, о которых не буду жалеть? Только придет ли она?
Сегодня я не смею погибнуть. Пусть в этом дне воплотится целая жизнь. Но война есть война.
Все получилось даже лучше, чем я представлял себе. Мне даже не удалось договорить до конца тех нескольких фраз, которые я приготовил. Меня прервал гомон домобранов и итальянцев. Они выскакивали с поднятыми руками из окон и дверей, словно состязаясь, кто опередит. Лучшего противника я не встречал в обеих войнах. Я даже не обиделся на них за несколько истраченных мною пуль. И за пулю, пробившую мою шинель, когда я держал речь. Не придется, видно, услышать татаканье пулемета и брать на прицел пулеметчика.
Будут ли у нас еще такие дни? Ни одних носилок для раненых, ни одного убитого. Все три колонны без потерь. До сих пор у меня не было настоящего праздника. Я не могу веселиться в полной мере, когда в отряде есть убитые. Привык стоимость победы измерять количеством жертв. Сегодняшнее торжество чистое таких не знает война. К тому же и Весна придет. Хорошо, что мы напали на гарнизон ночью. Если бы мы сделали это раньше, не обошлось бы без потерь. Не жалею, что не ждал приказа.
С последним выстрелом и криком сдавшихся в плен жители вышли на улицы. Началось веселье, словно на дворе сияло летнее солнце, а не лютовала зима сегодня я записал в дневник: тридцать градусов ниже нуля. Небо, наш большой неприятель, сразу вдруг подобрело к нам: опустилось на Витуну тяжелыми тучами. Только тот, кто переживал ярость самолетов и под их налетом приникал к земле, словно прося у нее защиты, тот этим утром способен поблагодарить бога за такой подарок.
Подходили люди из окрестных сел. Они радовались подаренному им этим утром первому часу свободы. Древний свободолюбивый край, привыкший к таким торжествам, не обманул нас и в этот день. С двух концов по шоссе в местечко вливались два каравана саней, запряженных лошадьми и переполненных людьми, чтобы в центре слиться, как две реки, и образовать людское озеро.
И когда я уже был уверен, что и для меня этот день пройдет в неомраченной радости, что станет и моим праздником, я вдруг заметил в охваченной восторгом толпе несколько плачущих женщин в черном. Их вид убедил меня еще раз, что на войне не бывает чистой радости.
Чем веселее становились люди, чем больше их охватывал восторг, тем печальнее делались глаза этих женщин, словно торжество разжигало боль, словно ими не признавалась та частица радости, ради которой они принесли жертву. Совсем недавно эти женщины ехали под флагами в повозках и шли рука об руку с поющими односельчанами. И глядя на них сейчас, я не могу думать о будущих праздниках, которых будет немало, когда многие из веселящихся сейчас тоже наденут траур. Песни и веселье умолкают для меня. Их уносят слезы этих женщин, волнующееся людское море их не замечает. Две из этих женщин со слезами бросились ко мне. Они обняли меня, прильнули мокрыми щеками к моему лицу.
Будь счастлив, сынок, шептали они сквозь слезы.
В этом их напутствии чувствуется горечь и радость, но мне тяжело. Кажется, будто они спрашивают: «Почему пуля нашла их, а не других?»
Но и в эту печальную минуту я не забывал о Весне. Я искал ее глазами, надеясь, что она скрывается где-то в толпе. Я почувствовал бы, если она была бы близко. Ее я узнал бы среди тысячи.
А день проходил, унося время, которое я считал моим. Празднество разгоралось, но мой праздник, которым началось это утро, быстро шел к концу. Все было против моих желаний, шло мимо моей радости, которую я мог бы ощутить. Веселящаяся, танцующая улица уже больше не влекла к себе, как утром.
Перед атакой меня радовала одна только мысль, что Весна здесь, в местечке. Теперь мне этого было мало. Как все изменилось во мне! Это ведь наша единственная возможность. Если уж суждено мне отступить от моих принципов, то только сегодня. Есть почему.
Часы до полудня отняли у меня не только половину дня, но, кажется, полжизни. Но если нам повезет, наверстаем то, что упущено. Каким будет момент, когда я ее увижу? Случись это утром, во время сегодняшнего неистового торжества, я расцеловал бы девушку перед всеми. Разве кто посмел бы меня упрекнуть за это? Эх, почему она не пришла тогда? Теперь я уже не сделаю этого. Разум сдерживает мои порывы.
Большое помещение лесопилки Сильного, самой крупной на Витуне, к полудню было битком набито народом. Меня удивило, что сделали с этим цехом: из запущенной мастерской он превратился в праздничный зал. Кто не видел его утром, никогда не поверил бы, что это помещение было забито пилами, станками, инструментами для шлифовки, маховиками, длинными и широкими ремнями, которые шли от пола до потолка. От всего этого не осталось и следа. Его новый пол из белых ясеневых досок, хорошо оструганный и вымытый, был бы к лицу многим образцовым залам. Деревянные стены украшали крупные лозунги и флаги.
Я узнал свои же слова, которые часто любил повторять: «Мораль наше самое сильное оружие», «Слова подтверждаются делами». Кому пришло в голову повесить их на стену как раз сегодня, когда я готовлюсь к испытанию? Не хватало еще, чтобы написали: «Испанец, ты помнишь эти свои слова? Верен ли ты им?» Если бы я случайно вошел в зал раньше всех, ручаюсь, эти лозунги наверняка там не висели бы, несмотря на их ценность. Сейчас уже не начало мы на пороге сорок второго года.
На помосте, сколоченном наскоро, возвышающемся на метр над полом, расположились сельские музыканты. Они держали разные инструменты. Двое музыкантов были в поношенной форме пожарников, третий в форме стражника, еще один в черном одеянии трубочиста, остальные были одеты еще смешнее: наполовину в штатском, наполовину в военном. По своему внешнему виду они резко отличались от остальных людей в зале. Инструменты тоже были под пару им. Настоящего инструмента, как я понимаю, и не было: латаная гармошка, два почерневших барабана, несколько ржавых труб и прочие духовые инструменты, с которых словно только что смахнули пыль. Каждый музыкант имел по меньшей мере два инструмента, из которых один он держал в руках, а другой поставил у ног. Но что меня больше всего удивило это их ноты, самые настоящие ноты. В ожидании начала торжества музыканты брали то один, то другой инструмент, рассматривали его, прилаживали, пробовали, листали нотные тетради, о чем-то договаривались. Возле них почему-то вертелся Глухой. Ну конечно! Разве что-нибудь могло обойтись без него?
Я и сам не знаю, когда началось празднество, что предшествовало моему выступлению, было ли о нем объявлено? И вообще было ли какое начало? Помню только, что я неожиданно очутился на трибуне, сколоченной из ящиков. Там простоял я несколько минут над толпой, ожидая, пока она немного утихнет. Но люди еще с утра так расшумелись, что их, казалось, уже ничто не могло утихомирить. Шум все усиливался. Но вот несколько раз в зале прозвучало мое имя. Я решил не ждать и начал говорить, стараясь перекричать стоящих в зале. Вначале я почти не слышал себя среди сотен голосов. Я напрягался, чтобы перекричать дружный гомон людей и заставить их слушать меня. Чем дольше я говорил, тем отчетливее слышал свой голос. Люди успокаивались, и вдруг неожиданно наступила тишина. Это смутило меня, я остановился, чтобы подобрать фразу. И вдруг увидел Весну. Я замахал руками, как дирижер, и соскочил с трибуны.
Как вести себя дальше, что делать? Боюсь ее близости и в то же время счастлив, что она здесь. Неужели сегодня мы будем отделены друг от друга толпой? С этим я не могу примириться. Подойти к Весне не смею. Просто подойти и остановиться возле нее, когда люди не спускают с меня глаз? Чувствую, что снова начинаются мои старые терзания.