В это время наш полк начал форсировать Нейер Прегель. Со стороны реки гремел бой, и мы с Гришей пошли туда, чтобы принять участие в переправе. На той стороне реки дома были особенно сильно разрушены. Стояли отдельные части стен. В одном куске стены я насчитал пять этажей. Оконные проёмы просвечивали на фоне пожара и задымлённого неба. Слева, на противоположной стороне, сквозь дым, просматривался старинный королевский замок с высокой, девяносто метровой башней, с зубчатым верхом. Этот замок я хорошо разглядел на макете Кёнигсберга, но в натуральную величину он производил особое впечатление. Несколько советских самолётов кружили в этот момент над замком и по очереди сбрасывали на него бомбы.
Когда мы подошли к реке, то один отряд уже переправился на противоположный берег и закрепил там канат, вдоль разрушенного моста. Держась за канат, и подтягиваясь за него, на лодках и плотах переправлялись другие бойцы. Чтобы забрать следующую партию солдат, средства переправы возвращались назад.
Мы с Гришей сели в вернувшуюся лодку. В ней находился один солдат, который управлял лодкой. И так, втроём, мы поплыли навстречу взрывам, подымавшим столбы воды. Из развалин, с флангов, нас активно обстреливали из стрелкового оружия и артиллерии. Пуля царапнула мою левую руку, и я почувствовал, как горячая, липкая кровь потекла, смачивая рукав гимнастёрки. На рукаве шинели появилась дырка. Я не успел Грише сказать, что меня ранило, как в лодку попал снаряд, пробил дно и взорвался в низу. Лодку разнесло в щепки, но нас осколки не задели, однако лёгкую контузию мы получили все трое. (Это была моя третья контузия). Очутившись в ледяной воде по самые уши, я почувствовал под ногами дно, так как мы были не далеко от берега.
Выбравшись из воды, на берегу зашли в сильно разрушенный дом и развели костёр из головёшек от пожара, чтобы просушить одежду. Потом, раздевшись, я перевязал себе руку. Солдаты из разведроты, проходившие мимо, посочувствовали нам, промокшим насквозь. В одних кальсонах мы плясали от холода вокруг плохо горевшего костра. Партбилет и снайперская книжка у меня сильно намокли, партбилет я оставил, чтобы потом поменять, а снайперскую книжку пришлось выбросить, в ней не возможно было что-либо прочитать, и она вся расползлась, как промокашка. На тот момент в ней был зафиксирован результат моей работы, в количестве восьмидесяти четырёх убитых солдат противника. В дальнейшем, я воевал без снайперской книжки. Солдаты, посочувствовавшие нам, нашли где-то немецкое нижнее бельё и принесли к костру. Мы одели к телу чистые трофейные кальсоны и белые рубахи, а сверху свою одежду, которую кое-как подсушили.
Голова моя сильно болела, я плохо себя чувствовал, хотелось спать. Казалось, что этот кошмар ни когда не закончится, и я впервые подумал: «Как хорошо было бы умереть»
С туманом в голове, с помощью Григория, я нашёл командира полка. Он увидел, что мне совсем плохо и выделил из неприкосновенного запаса полбуханки хлеба и банку мясных консервов. Этими продуктами я поделился со своими снайперами, которых оказалось в резерве пять человек. Остальные воевали. Бой шёл не далеко, через квартал от нас. Устинов сказал, что немцы дерутся отчаянно, как наши в Сталинграде, защищают каждый дом и каждую квартиру.
Скушав мой паёк, ребята не наелись и пошли по домам искать съестное. В какомто доме нашли сухой горох, а затем мы зашли в немецкий госпиталь, расположенный в подвале. Немцы со страхом смотрели на нас. Кто-то из снайперов предложил перестрелять Фрицев в их двух этажных нарах, но я запретил это делать. В госпитале продуктов не нашли, там были бутылки вина, с красивыми девушками на этикетках. Набрали в вещмешки вина, и пошли кушать. Зашли в квартиру, где стояла не тронутая мебель, сидя на мягких креслах, пили сладкое вино и закусывали сухим горохом. После этого у меня сильно болел желудок. Никогда раньше он так не болел. Видимо тогда образовалась язва желудка, которая меня мучила в дальнейшем.
Пожары продолжались, город сильно горел, дышалось тяжело. В одном подвале засыпало заживо около сотни немецких солдат и офицеров. Выйти оттуда они не могли, задыхались без воздуха. Устинов приказал моим снайперам раскопать выход из подвала. Ребята копали и ругались: «Они бы не стали русских солдат выкапывать, а наш командир слишком гуманный». Когда подвал откопали, немцы с поднятыми руками стали выходить на поверхность. Они шатались от слабости, некоторых выводили под руки.
Пока снайпера копали, я отдыхал, сидя в сторонке. У меня была сильная слабость. Ребята сочувствовали мне и говорили, чтобы я шёл в медсанбад. Но я не мог так поступить, потому что считал, что не сильно болен, что скоро мне станет легче. В армии солдаты презирали тех, кто отлёживался в госпитале по пустяковым ранениям и контузиям. Я и сам ненавидел и осуждал таких солдат.
Устинову кто-то позвонил по телефону, и он радостно сообщил нам, что произошла встреча двух дивизий, двигавшихся навстречу друг другу. Это с севера части 43-й армии, и с юга части нашей 11-й армии. Таким образом, сомкнулось кольцо вокруг войск противника, оборонявших город.
Моральный дух у немцев сразу же упал, их сопротивление стало слабеть. По улице, мимо нас, потянулись вереницы пленных. Советская авиация перестала активно бомбить Кёнигсберг, потому что кольцо сжималось. Мирное население радовалось, что бомбардировка города ослабла, у людей появилась надежда на лучшее.
Во второй половине дня мосты через Прегель подлатали, по ним к центру подтянулись танки и другая техника. Но главным успехом было то, что приехали полевые кухни. Я поел тёплой каши, попил компоту, и мой желудок успокоился, самочувствие стало налаживаться.
Когда солдаты, находившиеся в резерве, поели, надо было накормить тех, кто был в бою. Меня с пятью снайперами, и второй батальон, Устинов послал подменить воюющих гвардейцев. Бой шёл на подступах к площади, где стоял бронзовый памятник Бисмарку. Улицу, по которой мы шли, преграждали баррикады и завалы из кирпичей. Немцы использовали хлам от разрушенных зданий, заваливали им улицы, чтобы танки не могли проехать. Кроме того, часто попадались надолбы и противотанковые ежи. Даже лёгкие пушки наши артиллеристы не могли протащить через эти многочисленные преграды. Вся тяжесть уличного боя легла на плечи простого пехотинца.
Я вновь стал воевать в паре с Гришей. Мы сильно сдружились и опекали друг друга. К сожалению, я не запомнил его фамилию. В одном из многоэтажных домов, во время боя, в полумраке, мы услышали русскую речь и матюги. Они звучали со стороны квартир, занятых немцами. Нас разделял рухнувший от бомбы лестничный пролёт.
Парни, вы кто такие? Власовцы что ли? крикнул им Гриша.
Да! А что? В плен нас возьмёте, не расстреляете?
Примем вас, если немцев уговорите сдаться! крикнул я, в свою очередь.
Стрельба с их стороны утихла, и я спустился этажом ниже предупредить наших бойцов, что, возможно, немцы сейчас сдадутся в плен. Так и получилось. Примерно через полчаса, из занятой немцами части огромного здания стали выходить с поднятыми руками около трёхсот солдат и офицеров противника. Среди них было несколько полковников и один генерал. Как потом выяснилось, этот генерал командовал дивизией.
К вечеру пожары стали затихать, дым рассеялся, город осветило весеннее солнышко. Предчувствуя конец сражения, красноармейцы не берегли боеприпасов, стреляли с азартной расточительностью. Грохот стоял неимоверный. Мы с Гришей засели на верхнем этаже какого-то здания. По улице шли, в сопровождении красноармейцев, два кинооператора. Мы потом видели, как во время боя они снимали документальный фильм.
Из окна дома, в котором мы находились, я искал в оптический прицел, куда бы выстрелить; убил одного гитлеровца, другого, третьего, и вдруг в окне соседнего здания, заметил парня очень похожего на меня. Я взглянул в бинокль, чтобы лучше разглядеть. Он одет был в немецкую форму и, высунувшись по пояс, стрелял из автомата. Удивительно, но это был мой двойник. Я не смог его убить, а выстрелил ему в плечо. После этого парень спрятался и больше не высовывался. Я рассказал Грише о случившемся, но он скептически отнёсся к моему рассказу и предположил, что мне просто почудилось.
У контуженых такое бывает, усмехнулся он.