Ты сделала глупость, что не уехала со своими служащими. Я же тебе говорил, скоро в Москве будут немцы. Посмотри, они уже центр бомбят!
Услышав эту речь, два парня, стоявших рядом, начали грубо требовать у мужчины документы. Они обвинили его в разжигании паники. Мужчина стал протестовать:
Вы кто такие? Почему я должен предъявлять вам документы?
Один из парней показал ему удостоверение сотрудника НКВД. Чем всё это закончилось, не известно, так как мы испугались и поспешили назад к вокзалу. У нас не было с собой никаких документов, а уличные патрули часто проверяли их у прохожих.
На обратном пути мы увидели возле продовольственного магазина длинную очередь. Там можно было купить кое-что из продуктов за деньги, хотя действовала карточная система. У нас были с собой деньги, и мы встали в очередь. Рядом, на столбе, висел громкоговоритель. По радио начали передавать сводку «информбюро». Грозный голос Левитана сообщил, что наши войска, в ходе кровопролитных боёв, оставили город Можайск. Это означало, что до Москвы немцам рукой подать. Многие женщины в очереди заплакали. Из их возгласов стало ясно, что они переживают за своих сыновей и мужей, которые в этот момент гибнут на фронте.
Домой в Загорск, мы с приятелем вернулись усталые, словно после смены, но зато купили соли, хлеба и набрались впечатлений.
Наступила осень сорок первого года. Немцам удалось совсем близко продвинуться к Москве: от нашего завода фронт проходил всего в восьми километрах, даже было слышно иногда канонаду. По этой причине начальство решило эвакуировать завод на Урал. Кто не желал туда ехать, мог взять расчёт. Я уволился и отправился домой, пристроившись к эшелону нашего завода. Путь на восток лежал сначала мимо Ярославля, а затем мимо Данилова. В Ярославле жили братья моего отца, Павел и Глеб. Я планировал воспользоваться случаем и навестить их. Первые два вагона в эшелоне были пассажирские. Их заполнили рабочие завода и беженцы из Москвы. Меня туда не пустили, там было очень тесно, пришлось сесть в тамбур последнего товарного вагона. Здесь тоже было многолюдно. Поезда в те времена ездили с небольшой скоростью. За время пути ноги устали, негде было присесть из-за тесноты, во все щели дул ветер и я заметно продрог. Прижавшись к стенке, немного вздремнул, мне даже что-то приснилось, вроде, как приехал в Данилов.
Приятное сновидение прервалось от раздавшегося громкого хлопка снаружи. Вагон даже качнуло. Кто-то крикнул: «Бомбят!»
Парни из тамбура, как по команде, стали выпрыгивать на ходу. Я последовал за ними, упав на землю, ушиб, колено, но через силу побежал в сторону кустов. Эти ребята все были рабочие завода и мои сокурсники. У нас уже имелся опыт спасаться от бомбёжки. Когда нас бомбили в пути на работу, тогда всё проходило без жертв. На этот раз бомба угодила прямо в паровоз. На наших глазах вагоны лезли друг на друга и загорались. Не многим удалось выбраться из вагонов, но юнкерсы, развернувшись, добивали их из пулемётов. Не добежав до кустов, я стоял во весь рост, глядя на происходящее. Ребята кричали мне: «Ложись!» Но я не реагировал. Юнкерсы возвращались, чтобы вновь нас обстрелять. Тогда один из парней подбежал ко мне и силой повалил на землю. В этот момент над нами пронеслись самолёты, посыпая землю пулями. Когда они улетели, мы не сразу пришли в себя, долго глядели на разбитый, дымящийся эшелон, пока истошные крики людей не привели нас в чувство. Когда мы спрыгнули с поезда, то он проехал вперёд, поэтому нам пришлось к эшелону пройти по бурьяну метров сорок. Мы пошли туда, чтобы помочь пострадавшим, хотя сами были не опытны в таких делах. Возле эшелона нам открылось ужасное зрелище. На проводах электролинии висели человеческие кишки, пахло жареным мясом, кругом лежали убитые и раненые. Мне запомнилась маленькая девочка лет пяти, с голубым бантом в волосах. Она лежала возле убитой матери, и, обнимая её за шею, плакала.
Мама, пойдём домой, ножки больно! кричала она. Ножки у неё были оторваны, и она при нас потеряла сознание.
Спасти девочку не удалось. Вскоре к месту трагедии прибыл следующий эшелон, там были медики. Они оказали помощь, раненым, оставшимся в живых. Мне хотелось поскорей покинуть это страшное место. Впереди было видно какую-то станцию. Я пошёл по шпалам железной дороги, не дожидаясь, когда починят разбитые рельсы и, прибывший эшелон поедет дальше. Моё шоковое состояние стало ослабевать. В тот момент, когда всё ужасное происходило, я не проявлял эмоций, и теперь слёзы вдруг хлынули из глаз. Я рыдал до самой станции. Её название «Семибратово», я узнал по придорожному указателю, и потом, оттуда, на товарнике, добрался до Ярославля.
В Ярославль товарный поезд пришёл быстрее, чем я ожидал. Рядом с вокзалом, на улице Свободы, жил младший брат папы, Глеб. В тот день он работал, и дверь мне открыла его жена Клава. Вид у неё был недовольный и не приветливый. Раньше, когда мы с родителями приезжали к Глебу в гости, она всегда была очень гостеприимной. Клава усадила меня за стол, быстро приготовила яичницу, открыла банку рыбных консервов. Эта щедрость меня удивила, она не соответствовала её хмурому виду.
Давай ешь, сухо сказала Клава и села напротив меня, устало зевая. Я поинтересовался, отчего она такая грустная.
Чему радоваться, ответила она, ведь война.
Я понял, что Клаве сейчас не до меня, и, отказавшись от второй чашки сладкого чая, пошёл к Павлу.
Жил Павел на Красной площади, не далеко от реки Волги, в элитном доме с аркой. В этом доме, в основном, жили крупные начальники и специалисты. Павла я дома застал. Он с двумя друзьями играл в карты. Радостно обнимая меня, он сообщил, что завтра уходит на войну.
Хоть ты меня проводишь, и заберёшь мои вещи. По повестке я должен, к восьми часам, прибыть на сборный пункт, на станцию «Приволжье».
Работал Павел, как и Глеб, на резиновом комбинате. Глеб был начальником смены, а Павел инженером по технике безопасности.
Друзья вскоре ушли, и, оставшись одни, мы долго беседовали. Я рассказал о своих приключениях и бедах. Когда сообщил о той бомбёжке и гибели маленькой девочки, то Павел нахмурился и, сжав зубы, сказал: «Скоро буду бить этих гадов». Пока мы разговаривали, на улице стемнело, и послышался вой сирены. Ярославль часто бомбили, особенно железнодорожный мост через Волгу и резиновый комбинат. Наши зенитки отгоняли вражеские самолёты, не давали им попасть в цель. Фашисты сбрасывали бомбы мимо и улетали прочь. Павел сообщил, что им всё же удалось разбомбить контору резинового комбината, были уничтожены важные документы и трудовые книжки работников. Но производственные здания не пострадали. Комбинат продолжал работать, давая стране искусственный каучук, необходимый для изготовления автомобильных шин. В разговоре Павел мне признался, что недавно его вызывали в горком партии, а затем в обком и предлагали занять пост директора комбината, но он противился этому.
Почему? удивился я. Ведь хорошо быть директором.
Дело в том, пояснил Павел, что предыдущего директора арестовали и расстреляли за саботаж. Нашему комбинату, в связи с войной, увеличили план вдвое. А это не реально. Чтобы от меня отстали, я подал заявление в военкомат о добровольном вступлении в коммунистическую дивизию. Пусть меня немцы убьют, а не свои. Я не хочу стать врагом народа, и чтобы мои родственники пострадали.
Павел долгие годы дружил с красивой женщиной, актрисой Волковского театра, и я спросил, будет ли она его завтра провожать.
Мы с ней недавно расстались, с грустью произнёс Павел. Её вызывали в НКВД и поручили следить за мной, сообщать, что я говорю, с кем дружу. Она очень испугалась, и мы решили больше не встречаться.
Электричество отключили, и Павел зажёг свечу. Освещённое красноватым отблеском, лицо его, выглядело мужественным. Как и папа, он часто смотрел изподлобья. Эта привычка создавала впечатление о нём, как об угрюмом человеке. На самом деле он был очень добрым и общительным. Наш разговор прервался из-за взрывов, прогремевших где-то не далеко. С замиранием сердца, я прильнул к окну, пытаясь разглядеть, что там происходит. Везде было темно, силуэты зданий едва различались.
Да не бойся, успокоил Павел. На нас они не будут бомбы тратить. Ты, наверное, голоден? спохватился он и предложил мне сладких сухарей к чаю. Весь свой паёк он скормил друзьям, и остались только сухари. За чаем мы снова разговорились, и я задал вопрос: