Кладбищеэто единственное место, буквально насквозь пропитанное скорбью и сожалением. Но при этом это одно из немногих мест в этом мире, где человек остаётся наедине со своими мыслями. Я прихожу сюда каждый месяц на протяжении 8 лет ради одного человека. Моего отца, который погиб в автокатастрофе. Я восхищаюсь его насыщенной жизнью, его блистательными знаниями, но, к сожалению, я это не ценил при жизни. Возможно, каждый человек после смерти близкого ему человека жалеет о том, что что-то не успел ему сказать, что-то не успел у него спросить, да даже просто не успел понять его. Поэтому каждый раз, когда я сюда прихожу, начинаю заводить с ним диалог.
Я сел на плиту, снял свою тёмно-серую шляпу и достал из кармана пачку сигарет. На улице было настолько ветрено, что я не смог зажечь сигарету и решил не стараться прятать её от ветра, который пытается прорваться к сигарете со всех сторон и не дать мне закурить. Буквально в паре десятков метрах от меня остановился пожилой мужчина. Он начал разглядывать меня, пытаясь увидеть во мне знакомого человека. Но мне это показалось. Дедушка наклонился к какой-то могиле, поднял засохшие георгины с плиты и возложил на неё вишнёвые гвоздики. Так он продолжал делать у следующих шести могил. Но мужчина заметил, как я рассматриваю его, и направился ко мне, опёршись на железную трость.
Отец? спросил он без какого-либо стеснения, посмотрев на плиту папы.
Да, не сразу ответил я.
Вы похожи, произнёс он с улыбкой, взглянув на портрет, выгравированный на плите.
После этого возникла неловкая пауза, но я решаюсь прервать её.
А у вас кто?
О-о-о, да у меня тут целая семья. Ждёт меня, тут же засмеялся он.
Сколько вам лет тогда, если не секрет?
Не секрет, месяц назад исполнилось 87 лет.
Ого, так вы неплохо выглядите для своего возраста.
Знаю, все мне так говорят. Но вы ведь не видите, в каком состоянии находится моё здоровье. Я потерял своих родителей, жену, сына, друзей. Я пережил две войны. Это всё сильно повлияло на меня, дедушка неожиданно задумался в этот момент, а я в это время просто разглядывал его глубокие морщины, уставшие глаза и дрожащие руки.
Ладно, сказал я, мне пора. Может, вам чем-нибудь помочь?
Да нет, сынок. Не надо, и я направился в сторону выхода, но, пройдя несколько шагов остановился. На одной из могил, на которую мужчина возложил цветы, не было ни фотографии, ни фамилии, ни даже имени! Только год смерти. "1914". Я не знаю, как долго смотрел на это, но в какой-то момент голос из-за спины отвлёк меня.
Догадываюсь, почему ты так засмотрелся. произнёс старик, подойдя ко мне. Мне самому жаль, что не узнал его имени при жизни.
А кто это? поинтересовался я.
Ох, если б я сам знал, кто это. Знаю только то, что хороший парень был.
Почему тогда Вы его похоронили рядом со своей семьёй? спросив это, у меня появилось такое ощущение, что вопрос был лишним, так как пожилой мужчина поменялся в лице. Извините, мне не следовало задавать такой вопрос. До свидания.
Подождите, произнёс онвсё нормально. Если честно, я и сам не знаю, почему это сделал. Расскажу тебе лучше историю, которая связала меня с ним.
Лето 1914 года в Будапеште было жарким и сухим, особенно для обувщика, который сидел в маленьком павильоне, с трудом пропускающем в себя свежий воздух. Мне было девятнадцать лет, когда был убит Франц Фердинанд, и ровно через месяц меня призвали на службу. Нашей дивизии поставили чёткую задачузанять сербский фронт, несмотря на слабое техническое оснащение австро-венгерской армии и разрыв на два фронта: восточный (где приходилось бороться с Россией) и южный (с Сербией).
Два месяца мы упорно воевали с сербами, погибли многие мои сослуживцы, с которыми я общался как раз-таки больше всего, а мне всегда удавалось отделаться лёгкими ушибами и парочкой царапин. Эта война была похожа на перетягивание каната. Сперва мы проводили наступательные операции, которые в большинстве случаев проходили успешно. Потом сербы начинали контратаковать в южной Боснии, но для них это закончилось поражением. После того, как мы вытеснили их с территории Австро-Венгрии, тут же началась операция по завоеванию Белграда, в которой мы взяли в плен несколько сотен сербов.
Вы только себе представьте: девятнадцатилетний парень, взявший первый раз оружие в руки только месяц назад, ведёт около двадцати сербов на базу близ границы. Там были абсолютно разные людикак мои ровесники, так и довольно-таки взрослые мужики. Я безумно боялся, что кто-то будет сопротивляться и нападёт на меня. Но я тут же остывал, когда наш алезредеш (*в переводе с венгерского оберст-лейтенант) лично проверял каждого сербского военного на наличие оружия. Лёринц Боднар в воинском поприще славился жесткостью, а порой жестокостью как к своим поданным, так и к противниками. В общем, его боялись все, но при этом с Боднаром мы чувствовали абсолютную уверенность и защиту.
Моя задача на ближайший месяц заключалась в наблюдении за пленными в старом доходном доме, которое мы уже обустроили под военный лад. Признаться честно, мне повезло с сербами. На удивление, они вели себя абсолютно спокойно и уравновешенно. Все пленные сербы находились в разных сырых помещениях. Хотя трудно назвать комнаты два на два метра помещениями. Лёринц продумал все детали. Ни один серб не мог с кем-то начать диалог, так как стены были противошумными. И даже, если стучать со всей силы по стенке, в соседней ничего не будет слышно. В силу того, что около половины населения сербов знали венгерский язык, мы разговаривали только на немецком.
Спустя пять дней нам привезли ещё несколько пленных. Один из них лежал на носилках с окровавленной головой и стонал с такой тяжестью и так громко, что становилось страшно, ведь я первый раз вижу такую картину. Рядом с ним шёл доктор Кайсер, пытаясь успокоить серба. Заметив меня, он крикнул:
Тамаааш, быстро сюда.
Я мгновенно прибежал, и Кайсер второпях начал трактовать:
Бегом набери воду в тазики. Они лежат на чердаке. Я буду ждать в подвале
Спустя 10 минут я уже спускался в подвал с двумя тазиками. Подвал был ужасно холодным и наполненным тёмно-серым цветом. Я тут же отдал всё доктору.
Серб продолжал вопить от боли, а я специально не смотрел на него, так как Кайсер начал разбинтовывать его голову. Я и знать не хотел, что там.
Выкинь их, сказал док, отдав мне бинты багрового цвета. А, нет, подожди. Я лучше сам.
Да мне не сложно, давайте.
Не в этом дело, произнёс он, окуная чистые бинты в холодную воду, Лёринц не должен узнать о нём.
Почему же? не понимая, спросил я.
Он его либо убъёт, Кайсер сделал небольшую паузу, либо убьёт. Я с ним работаю уже много времени. И примерно представляю, что у него происходит в голове.
Но как вы его собираетесь скрыть? Лёринц уже завтра должен приехать с операции.
Не должен, сербы устроили засаду в лесу. Нашим придётся обходить весь лес. Как минимум два дня у нас есть.
Я впервые устремил свой взгляд на серба. "О Боже", подумал я. Ему лет 14-15. Как он оказался в сербской армии?
Молодо выглядит, произнёс я, с ним всё будет в порядке?
Надеюсь, ответил он с глубокой верой, но что могу точно сказатьэто то, что он оглох на оба уха.
Я промолчал. Он ещё толком не начал жить, но его жизнь уже кардинально изменилась. Причём в далеко не лучшую сторону.
Могу ли я чем-то ещё помочь?
Нет, спасибо. Теперь остаётся ждать решение Бога: жить ему или уже нет.
Кайсер был глубоко верующим человеком. В его врачебной палате висели куча икон и репродукций из газет, связанных с религиозной тематикой. Я был уверен в том, что протестанты очень редко молятся, но узнав поближе Кайсера, изменил своё мнение. Помимо того, что он прилагал максимальные усилия к скорейшему выздоровлению серба, он еще и молился за него.
Спустя два дня серб наконец смог самостоятельно встать на ноги. Он не до конца понимал, что происходит. "Почему ко мне относятся с такой заботой", думал подросток, по крайней мере, выражение его лица говорило об этом. Парень потерял слух, как и сказал в начале Кайсер. Но было странно, что он никак не паниковал и отнёсся к этому с пониманием. Наши диалоги с ним состояли из простейших жестов и кивков головы. Я делился с ним своей едой, чтоб он смог как можно быстрее поправиться.