Просто мы еще не совсем друг к другу привыкли.
Все это необычно, особый несладкий сахар это, в конце концов, новое измерение приятного
принимающее свойства желанного, необходимого.
Но именно тогда, быть может, на самую малость, незаметно для себя самого и совершенно безотчетно, я будто что-то уразумел, чуть окреп, стал самую малость высокомернее. Словно бы не думая и все простив, я не забывал. Именно так: не забывал самое первое ощущение от пропасти, девственное знание! не замутненное последующими шагами и порывами. Это как второй слой в тебе самом, или начало раздвоения; или появление совершенно новой мысли и взгляда или перетекание из прежнего в эту мысль, в это новое состояние.
Время продолжалось. Меня никто не торопил.
Конечно же я не был спокоен. Из-за множества мелочей я волновался. Однако терзания были скорее приятныот мыслей, которые сопровождали меня, от прикосновений к ней. Прошлое снова в одно мгновение перестало существовать, жизнь била в настоящем. Моментами, мое существование достигало тех пиков, на которых я не желал более ничего, потому как мир во мне был абсолютный, и даже осмотрительная мысль, отчасти принимаемая к сведению, о том, что все должно быть временно и преходяще, не могла меня по-настоящему столкнуть с той высотывсе плохое рассыпалось от радости и спокойствия, от ее аромата, от тепла и пятнышек прохлады, которые бережно настигала моя рукаведь и будущего словно не существовало. Только все же порою, хоть даже и не часто совсем, нет-нет да и померещится мне комната, в которую никак не войти, словно принесет ветер чужое воспоминание, не поспевшее раствориться. Чем были связаны Лена и эта комнатабыло неясно. Природа этого ощущения никак не открывалась, была где-то за гранью, так что я все время приходил к выводу, что сам обманываю себя, зря истязаю. Ибо того, что мне мерещится нет, да и вообще: я даже не могу четко сказать, что меня волнует. Я все списал на свою неопытность, на незрелость, на излишнюю требовательность. Однако крохотная заноза так и сидела в сердце. Я предпочитал о ней не думать.
О нас с Леной быстро все узнали и приняли как должное. Я же будто чувствовал, как о нас говорили, хоть и вскользь, между делом, как некую простую новость. Мы словно вступили в другое сословие. Но прежде всегоя. Потом все для всех стало привычным, и в этом плане мы не стали отличаться от других существующих в общежитии и вообще на учебном потоке пар. Сам я мало интересовался тем, как складываются чужие отношения, я был всецело поглощен своими. У нас была своя глубина, которой я не замечал у другихпо большей части от того, что, как уже сказал, мало рассматривал чужое. Какое мне было до чужого дело? Признаться, я был ужасно горд и как никогда снова спокоен, удовлетворен и меня не покидала в то время мысль, вобщем-то верная, что сложности преодолены и нам ничего не угрожает. В некотором роде я впервые ощутил себя полноценным. Я все яснее стал различать это обстоятельство в своих словах, суждениях и поступках; в том как я говорил с тем или иным человеком. Благотворное влияние Лены на меня продолжалось. Я был как новенький корабль, который в таком случае всегда, по-моему, амбициозен.
Мои соседи спрашивали:
Как вы так? (имея в виду то, как мы с Леной сошлись)
или:
А почему раньше у тебя никого не было? Мы уже тут думали, и посмеивались чему-то своему.
Да вы дураки потому что! отвечал я, и сам ухмылялся их глупости.
Кому-то из них как-то я сказал, что мне нужен обязательно человек, у которого ну хоть что-то есть внутри, какая-то осмотрительность, от которой он не играет в отношения, а понимает всю их серьезность. И я будто видел, как они благоговели, и даже испытывали зависть. Надо ли говорить, как это приятно было знать. Мои слова были верны, хотя и не объясняли. Им же нечего было сказать плохого. Искренней радости за меня у них не могло быть, от того что были мы слишком молоды, гораздо моложе, чем сейчас, ведь по той же причине и я сам не без удовольствия знал о их неудачах и только внешне мог утешать, продолжая смиренно упиваться их просчетами, которые, признаюсь честно, чем больше тем и лучше! Я не завистлив и вовсе не так к ним несправедлив: несколько месяцев назад они меня презирали, пусть и в глубине души, теперь пусть чувствуют, как мне до их презрения нет никакого дела, пусть знают свою непрозорливость!
И прежде чем скажу что-либо дальше, в который уже раз признаюсь в том, что не хватает мне сил все сказать так, как бы этого хотел. Словно голодный хватаю куски с блюдато один, то другой, а насытиться в один миг все же невозможно. Второпях строю, как дитя, из кубиков башню, которая неровна и целью своею держит быть как можно выше, но от неосмотрительности и неумелости рук запросто падет и второй строить не захочется.
Все же было еще одно, которого не могу не задеть, потому что потом за это мстил ей, хотя ее вины было, может, лишь на четверть, а остальноемнимые, не обязательно пустые, но преувеличенные мои домыслыперезревшая смоква моей однозначности и неразличия оттенков цвета. Что-то, быть может малое, не укрылось от меня и разветвилось в большое. Падающая тень была длиннее и больше идущего человека.
В Лене были сомнения. В самом начале, но чуть спустя. Та самая комната, из-за которой она бросила меня на те несколько особо мучительных первых дня. Она остерегалась; или словно шла в ней борьба, или спор обо мне. Однажды я отчетливо услышал в ней эти два голоса, и сколько мне стоило нервов знать о них! Но что именно в этот момент не уживалось в ней? Как-то вдруг я подумал о возможной изнанке, о которой и не подозревал, потому что и не думал о том, что чуть глубже есть в ней неистребимый ко мне холодок, который она рада истопить да не может, потому что до конца не хочет и не уверенна. Мною можно пренебречь, и та неделяподтверждение такой мысли. И никакие объективные доводы и рассуждения не могли истребить обиды. Те дни были пиком, когда в ней звучал громче голос, требующий меня бросить, от того что есть для этого поступка причины непреодолимые или неприятные, так что терпеть их будет сложно. И даже от того, что тембр этот все же не смог всех превозмочь, обида и даже злость утихали плохо. Мысль о том, что он вообще возник и, что меня вычисляют, была отвратительна. А радость, что меня не бросили, представлялась позорной, неполноценной.
Но я все ей простил, без остатка. Честно, но, надо сказать, до поры. Такое возможно. Простил то, как она мною пренебрегала или делала пренебрежительный вид. Потому что не мог просто взять и отвернуться, сделав вид гордого человека, это было физически для меня невозможно; потому что думал, что перед нею открыто несравненно больше путей, а она решала променять их на меня, от того что чувственно видела в этом шанс и покрывающую все перспективу. Я словно уговорил себя в некотором роде. Ведь был же у нее идеал! и значит, я был на него похож. Этот ее романтизм и мой. Он мне здорово помог вначале, а потом чувство ее стало всепринимающим, каким и должно ему быть. Но быть мне прежним все равно было нельзя, да и как я после понялневозможно в силу физически действующих законов. Однако, зная свою природу, я знал, как меня можно презирать; но была возможность все начать с чистого листа, который я и расстелил перед собой, тщательно промывая в голове каждую черточку, которую собирался поставить. Продолжение сотворения мира, о котором уже я говорил.
Примерно так это выглядело в моем понимании. Эта ее борьба обо мне была главным препятствием, самым опасным подводным камнем. Оттолкнув его и преодолев его тяжесть, гладь нашего любовного озера становилась гораздо безопаснее. И хоть он был еще где-то в глубине, но я его в один момент перестал замечать. А для меня это равносильно его отсутствиюне потому что я реагирую только на неудобство, а потому что я реагирую очень чутко. Если я его не чувствовал, то, значит, его и не было более, хотя после я допускал, что она еще какое-то время прятала свои секреты от меня, так искусно, что я и не подозревал уже ничего. Но мне, видимо, следует перестать говорить туманно!
Спустя еще время, когда выходило, что она не бросала меня, и в ней не было следов разочарования, которого я, положа руку на сердце, все ждаля по-настоящему воспрял, так что больше меня и нельзя было поколебать никакими обстоятельствами. Истинная правда! Очень часто я об этом потом думал. Город горел огнями, а я едва ли нуждался в поисках смысла. Так много сил, казалось, было в душе. В иные мгновения я был чертовски умен. Умен действительно, а не как вещь в себе. Именно! умен, честен и светел и без капли травящего дух сожаления.