Да-а...
А что вы читаете?
«Капитал» Маркса, мне муж романов не дает.
С<<танция>> Усмань Тамбовской губ<<ернии>>, где я никогда не была и не буду. Тридцать верст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу.
Крестьяне.
Шестьдесят избодна порубка: «Нет, нет, ничего нету, и продаватьне продаем и менятьне меняем. Что былото товарищи отобрали. Дай Бог самим живу остаться».
Да я же не даром беру и не советскими платить буду. У меня спички, мыло, ситец...
Ситец! Магическое слово! Первая (после змея!) страсть праматери Евы! Загорание глаз, прояснение лбов, тяготение рук. Даже прабабки не отстают, брызги беззубых уст: «ситчику бы! на саван!»
И вот я, в удушающем кольце: бабок, прабабок, девок, молодок, подружек, внучек, на коленях перед корзинкойроюсь. Корзинка крохотная, я вся налицо.
А мыло духовитое? А простого не будет? А спички почем? А ситец-то ноский будет? Манька, а Манька, тебе бы на кофту! А сколько аршин говоришь? Де-сять! И восьми-то нету!
Щупанье, нюханье, дерганье, глаженье, того и глядина зуб возьмут.
И вдруг, одна прорывается:
Цвет-то! Цвет-то! Аккурат как Катька на прошлой неделе на юбку брала. Тоже одна из Москвы продавала. Ластика как шелк! Таковыми сборочками складными... Маманька, а маманька, взять, что ль? Почем, купчиха, за аршин кладешь?
Я на деньги не продаю.
Не продае-ешь? Как ж эт такне продаешь?
А так, вы же сами знаете, что деньги ничего не стоют.
Да рази мы знаем? Наша жизнь темная. Вот тоже одна приезжая рассказывала: будто в Москве-то у вас даже очень хорошо идут.
Поезжайтеувидите.
(Молчание. Косвенные взгляды на ситец. Вздохи.)
Чего ж тебе надо-то?
Пшена, сала.
Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало! Сами все всухомятку жрем. Вот медку не хочешь ли?
(Молниеносное видение себя, залитой протекшим медом, и от этого виденияпочти гнев!)
Нет, я хочу салаили пшена.
А почем, коли пшеном, за ситец кладешь-то? (Кстати, вовсе не ситец, а кровный редкостный карточный розовый ластик.)
Я, сразу робея: 1/2 пуда (Училитри!)
Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шелковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдет.
Сколько же вы даете?
Твой товартвоя цена.
Я же сказала: полпуда.
Отлив. Шепота...
Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное. Скамьи точно в стену вросли, вернееточно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! И сами шеи! И на всей этой коричневизнепоследняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)
Шепота затягиваются, терпение натягиваетсяи лопается.
Встаюи, сухо:
Что ж, берете или не берете?
Вот, коли деньгами бытогда б еще можно. А то сама посуди, какой наш достаток?
Сгребаю свой (три куска мыла, пачка спичек, десять аршин сатину), затыкаю палочкой корзинку.
В дверях: «Счастливо!»
Двадцать шагов. Босые ноги вдогон.
Купчиха, а купчиха?
Не останавливаясь:
Ну?
Хочешь семь хвунтов?
Нет.
И дальше, пропустив от ярости пять изб, в шестую.
Бывает и по-другому: сговорились, отсыпано, выложено ив последнюю секунду: «А Бог тебя знает, откудова ты. Еще беды с тобой наживешь! И волоса стриженые... Иди себе подобру да поздорову... И ситца твоего не нужно»...
А бывает и так еще:
Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам все даром дается? Да вот это-то пшано, что оно на насдождем с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливее, вам все от начальства идет. Ситец-то, чай, тоже даровой?
...Подари-ка нам коробок спиц, чтобы чем тебя, пришлую, помянуть было.
И даю, конечно. Из высокомерия, из брезгливости, так, как Христос не велел давать: прямой дорогой в аддаю!
За возглас: «курочки ня нясутся!» готова передушить не только всех их кур, но их самихвсех! до десятого колена. (Другого ответа не слышу.)
Базар. Юбкипоросятатыквыпетухи. Примиряющая и очаровывающая красота женских лиц. Все черноглазы и все в ожерельях.
Покупаю три деревянных игрушечных бабы, вцепляюсь в какую-то живую бабу, торгую у нее нашейный темный, колесами, янтарь, и ухожу с ней с базаруни с чем. Дорогой узнаю, что она «на Казанской погуляла с солдатом»и вот... Ждет, конечно. Как вся Россия, впрочем.
Дома. Возмущение хозяйки янтарем. Мое одиночество. На станцию за кипятком, девки:«Барышня янтарь надела! Страм-то! Страм!»
Мытье пола у хамки.
Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?
Молча глотаю слезы.
Вечером из-под меня выдергивают стул, ем свои два яйца без хлеба (на реквизиционном пункте, в Тамбовской губ<<ернии>>!)
Пишу при луне (черная тень от карандаша и руки). Вокруг луны огромный круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.
Господа! Все мои друзья в Москве и везде! Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей, а стоило бы.
Теща: бывшая портниха, разудалая речистая замоскворецкая сваха («муж подкузьмилумер!»). Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанкаевреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках; подозрительные угрюмые мужики, чужой хлеб (продавать здесь на деньгине хватит и коммунистической совести!)
Всячески пария: для хамки«бедная» (грошовые чулки, нет бриллиантов), для хама«буржуйка», для тещи«бывшие люди», для красноармейцевгордая стриженая барышня. Роднее всех (на 1000 верст отдаления!) бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастье к янтарю и пестрым юбками одинаковая доброта: как колыбель.
«Господи! Убить того до смертиу кого есть сахар и сало!» (Местная поговорка.)
«Не было смирнее нашего города!»
(Рассказ мужика по дороге в Усмань. Не о всей ли России?)
Сегодня опричники для топки сломали телеграфный столб.
Хозяйка за чем-то наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате. Присутствующие, былоопустив, быстро отводят глаза.
С утрана разбой. «Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!..»Как в сказке. Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: «И им удобно, и нам с Иосей полезно». «Продукты»вольные, обедыплатные.) Вина что-то незаметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежадележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки... У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячу... А иной разпросто петуха...
Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:
Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
Есть в нем и ценитель: так, хитро-скрытое и долго-сопротивлявшееся вызывает в нем любование.
Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведовать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!
Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужамне: «Что же это наш Иося нам изменяет?»
Я по самой середине сказки, mitten drinnen. Разбойник, разбойникова женаи я, разбойниковой женыслужанка. Конечно, может статьсявыхвачу топор... А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф<<унтов>> пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухнюи тут жебез отдышивыдышусь стихом!
Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)