Но почему, мой друг?
Почему? Вы хотите знать, почему?.. Потому, что Горбов может наговорить вам грубостей и будет прав!
Но как же не заступиться за девочку? Пускай наговорит! Я пригрожу ему, что не стану сдавать в аренду огородов.
Вы думаете, вы спасете ее такими угрозами от побоев? Ош-шиб-аетесь!
Но что же сделать? Оставить так?
Разумеется. Конечно, я не одобряю побоев, но что вы можете сделать против темной силы? Ах, все это такие сентиментальности!
Нет, нет, я все-таки с нею поговорю
Да о чем?
Так утешу, успокою.
Напротив, своим участием вы ее только хуже расстроите Словом, я вас прошу не вмешиваться ради вашего же спокойствия прошу.
Право же, Володенька Наконец, она моя крестница Нет, я не могу Позовите, ее сюда!
Слушаю-с, сказала горничная и поспешно вышла.
В таком случае я умываю руки, сказал Володя, бледный от раздражения и с оскорбленною миною спустился с террасы в парк.
На одной из дорожек ему попался Горбов, нахмуренный, молчаливый. Он, видимо, шел за дочерью. Поравнявшись с Володей, он сказал:
Санька опять убегла. Сделайте вы такую Божескую милость: прикажите гонять ее со двора Ведь этак что же? Жених приехал из города, а мы ее повсюду искать Ах, ты, Бож-же мой!
Излив свое огорчение, он вдруг сорвался с места и с злым, хищным выражением лица зашагал дальше.
Володя нерешительно посмотрел ему вслед, потом пожал плечами и направился к оврагам. Долго видно было, как он шел между кустами, понуря голову и как бы в раздумье останавливаясь, пока его мужественная, молодая фигура не смешалась с морем зелени.
Спустя несколько минут, по тому же направлению, крадучись, пробиралась женская фигура. По желтому платку можно было узнать Сашу. Только платок был сбит на сторону, и все движения девушки были необычны для нее. Она шла, нагибаясь к земле, к оттого ее руки казались длиннее обыкновенного; вся она напоминала затравленное животное. Нескладно передвигая своими длинными, худыми, как спички, ногами, по которым беспомощно трепалась какая-то короткая ситцевая ветошка красного цвета, она перебегала от куста к кусту, прячась и припадая. Иногда она останавливалась и с шумом сморкалась двумя пальцами. Волосы ее были растрепаны; глаза и губы распухли от слез.
Сань-ка! Поди сюды, стерва-а! слышался голос Горбова на опушке.
То, что услышать случайно Иван Григорьевич, лежа у своих осинок на мягком ползущем мху, преисполнило его сердце негодованием.
Говорили два голоса, мужской и женский: Володин и Саши «огородниковой».
Барин, хороший, милый, Володенька
Ну? Что же дальше?
Убьет он меня, как на мне женится
Будет тебе говорить глупости! Умная девушка, а говоришь вздор
Не простит он Вы ничего, Володенька, не знаете Быту нашего этого самого Куда ни на есть ушла бы я в услужение В горничные бы, мамаша, Раиса Васильевна, взяли меня Барин, голубчик, не уходите! Миленький!.. Ах, батюшки, кто это?
Где?
Смотрите, лежит хтой-то под деревом
Голоса зашептали и замолкли.
Через минуту к Ивану Григорьевичу подошел Володя; тот лежал с закрытыми глазами.
Спите? отрывисто спросил Володя.
Нет.
Только что проснулись?
Я не спал.
Значит, вы вы слышали?
Слышал.
Молодые люди замолчали. Володя задыхался от бешенства.
Вы вы подслушивали! сказал он, наконец.
Иван Григорьевич поднялся и сконфуженно забормотал:
Зачем вы оскорбляете меня? Вы сами виноваты, вы, вы! а позволяете себе оскорблять меня только потому, что я оказался невольным свидетелем вашего не знаю, как назвать вашего
Позвольте вам подсказать: некрасивого поступка?
Да! несколько потверже произнес Иван Григорьевич, но лицо его сделалось еще более сконфуженным.
Больно наплевать! развязно сказал Володя, чувствуя, как густо краснеет от нестерпимой обиды. Сентиментальный вы поэтик
Он приискивал какое-нибудь особенно обидное слово, чтобы разом уничтожить им этого сосульку-филолога, в жилах которого двигалась не кровь, а лимфа, но какой-то туман застлал ему голову, и он только слышал стук собственного сердца.
Эй, послушайте! крикнул он вслед уходившему репетитору. Как вас?.. Хотите, сегодня же подстрелю барсука?
Он сам не понимал, что говорил. Ему только хотелось оскорблять и оскорблять; если можно, даже избить этого человека, который был невольным свидетелем его унижения, избить за то, что он с своей дряблой, малокровной душонкой осмеливается произносить ему нравственный приговор, этот маньяк!
А, черт! Слушайте же, когда вам говорят!
Он догнал его и схватил за рукав. Иван Григорьевич посмотрел на него расширенными от страха глазами. Володя походил на пьяного, и, действительно, был как в опьянении под влиянием охватившего его животного желания быть материально, грубо сильным и страшным.
Я привык, чтобы меня слушали, когда я говорю! крикнул он, задыхаясь.
Что же вам угодно? У нас, кажется, нет, ничего общего пролепетал Иван Григорьевич.
Мне угодно вам сказать, что я специально затем застрелю барсука, чтобы доставить вам неудовольствие. Вот!
И он грубо и неискренне расхохотался.
Вы позволяете себе издевательство, сказал Иван Григорьевич, бледный от волнения. Что я вам такого сделал?
Ровно ничего, отвечал Володя, стараясь казаться равнодушным. Просто вы мне противны Не попадись вы мне сейчас на дороге, вы были для меня безразличны. А сейчас, в силу этого безмозглого случая, вы получаете некоторое право корчить добродетельные гримасы!.. Понимаете, мне наплевать на вас и на ваши гримасы!.. Я презираю подобных психопатов
К чему вы мне все это говорите? спросил Иван Григорьевич несколько тверже, начиная чувствовать что-то похожее на сострадание к этому краснощекому и плотному парню, потерявшему всякую способность управлять собою.
К чему?
Володя смерил говорившего глазами.
Вы, кажется, собираетесь меня допрашивать?
Я? Нисколько! возразил Иван Григорьевич, совершенно овладев собою. Мне хотелось вам только сказать, что вы напрасно так волнуетесь. Я сам очень сожалею, что был, так сказать, невольным свидетелем Впрочем, я ведь, завтра же уезжаю и, следовательно, этим все кончается
Но Володя не слушал его: он понимал, что филолог говорит «слова», а ему хотелось действительно доказать ему, что прав, он, Володя. Ему вспомнился тот первый вечер на оврагах, когда Саша вместе с теплым дыханием ночи шла к нему по скошенной траве, и погасавшая заря окружала ее странным ореолом. Вспомнилось ему и то, как он прошептал тогда про себя: «Вот идет моя девушка!» И как ему было хорошо знать, что в мире есть эта его девушка, и как он был преисполнен благодарности ко всей природе: к этим оврагам, к этому небу, на котором уже загоралась Большая Медведица, к этим осинкам с алыми верхушками, протягивавшим к нему свои трепетные листики. Ведь он знал тогда и не сомневался, в то мгновение, что эта девушка принадлежит ему по праву, по тому же неписанному, но несомненному праву, по которому принадлежит ему этот воздух, эта Большая Медведица, этот дивный момент существования, уделенный для него от темной и бездонной вечности Почему же он стыдится своего поступка теперь, перед этим человеком, закостеневшим в своей условной морали?
И Володе вдруг страстно захотелось сбросить с себя этот посторонний гнет, почувствовать себя опять свободным, смелым и развязным, каким он чувствовал себя с Сашей до этой проклятой встречи с Иваном Григорьевичем.
Впрочем, воскликнул он с поддельною игривостью и сам испугался своего голоса: это был голос старого циника, Ивана Афиногеновича, уездного воинского начальникате же интонации и даже тот же смешок с хрипцой. Впрочем, извольте! продолжал он, чувствуя, как злоба в нем перегорает и превращается во что-то вязкое, липкое и унизительное, переполняющее его до кончиков пальцев, до краев одежды. Но он уже не мог удержаться. Спазма, похожая на ту, которая предшествует рыданию, сжала его горло, а он продолжал говорить срывающимся голосом:
Извольте! Вам нужно «жалких» слов? Да, я развратил эту девочку тогда же, в день приезда Выражаясь вашим языком, я узнал ее тайну Ха-ха!.. Ничего нового уверяю вас Ха-ха!.. Куда же вы?.. Ха-ха-ха!