Я стал что-то припоминать.
Постой-ка! Они еще самолет наняли, да?
Ну вот, видите
А когда птица его заметила, тут же спикировала и укрылась в лесу.
Точно. Тогда ведь всю страну как в лихорадке трясло. Да и заграницу тоже. К нам даже один чернокожий орнитолог приезжал.
Но птицу-то и сфотографировать ни разу не удалось, перебил я.
Конечно, нет! воскликнул Радам почти с гордостью, но тотчас осекся и испуганно вобрал голову в плечи, словно кричать так громко ему здесь не дозволялось. Потом все утихло, орнитологи по домам разъехались. Сошлись на том, что все-таки это белоголовый сип к нам залетел. Я тоже примерно с месяц ту птицу не видел, а однажды она опять появилась, да так высоко, что с земли меньше комара казалась. Соорудил я себе укрытие в зарослях камыша и стал поджидать. Была там при мне и винтовка.
Подстрелили?
Он неприязненно посмотрел на меня, и черное пятнышко в глазу как будто сверкнуло.
Тогда уже осень была в разгаре, продрог я порядком. Вдруг вижу, снижается она. Не мог больше терпеть. По сей день не пойму, как я в нее попал, ведь далеко было да и руки тряслись. Помню, мелькнули в оптическом прицеле крылья Даже когда выстрелил, еще надеялся, что промахнусь
Попали?
Попал. Падала она камнем, а я тогда только и разглядел, хотя крылья и сложены были, какая она преогромная. На Капланьошский луг упала, трясина там, сами знаете. Я место засек и стал туда пробираться. Ил холодный, чуть не по пояс, несколько часов шел. Наконец вижукраснеет что-то. Оказалось, крыло. Огромное оно было, ну, с чем бы сравнить В общем, несколько метров в длину. Я от радости закричал дажеи вприпрыжку по кочкам. Взял ее за крылотакого необыкновенно красного цвета я и не видывали перевернул на спину
Он замолчал.
Ну и?
Взгляд его вдруг стал безумным, он схватил меня за руку.
Это была не птица. Человек это был, с крыльями! Понимаете? Остекленевшими глазами на меня смотрел красивый юноша. Пытался я его в чувство привести, да только напрасно. Пуля прямо в сердце вошла.
Я вскочил. Но скамья стояла так близко к столу, что я не мог выпрямиться.
Лицо Лайоша Радама сделалось злым, он не выпускал мою руку.
И у него на шее цепочка была, а на ней медальон с надписью: «Икар».
Он расхохотался и закричал во весь голос:
Икар!..
Я вырвал руку, перешагнул через скамью и подошел к стойке.
Сколько с меня?
Нисколько, ответил корчмарь. Вы наш гость. Он окинул взглядом свое заведение и горько улыбнулся.
Я вышел не попрощавшись, но оставшиеся хором крикнули мне вслед: «Счастливого пути!» Они будто посвящали меня в друзья.
Уже стемнело. До Иврена я добрался почти бегом. Там у меня друг агрономом работает, к нему я и шел.
Где тебя столько времени черти носили? спросил он.
Послушай, когда построили постоялый двор у Чётёньского холма?
У Чётёньского холма? Постоялый двор? Да ты с ума сошел! рассмеялся он.
Там корчмарь такой высокий, прямо красавец.
Разыгрывай кого-нибудь другого. Я каждый день там бываю. Нет у холма никакого постоялого двора.
Я чувствовал себя так, будто грудь мою сдавили цепями.
Ты знаешь человека по имени Лайош Радам?
Да, это смотритель плотины.
У него лицо справа в ожогах.
Да.
Он однажды подстрелил гигантскую птицу с красными крыльями.
Об этом не слышал. Впрочем, и не бывает никаких таких гигантских птиц с красными крыльями. Брось валять дурака, идем есть.
Я уже ел.
Где?
По дороге.
Украдкой я то и дело поглядывал на свои пальцы, все еще жирные, а во рту ощущал аромат того удивительного вина.
Бедняга Икар! Пристрелили тебя как собаку.
Воробей в Сердце Иисусовом
1
Бледнолицый жил у тетушки Тэты в дальнем конце Будайского проспекта, где в него вливаются улицы Газ и Лёвёльде. Каждый день под вечер он играл с соседом-парикмахером в футбол в узком, залитом бетоном дворе. Бледнолицый получал обычно шесть очков форыбили только головой, но выигрывал все-таки редко: парикмахер играл хорошо, с азартом. Его ворота всегда были ближе к улице, оттуда ему было виднее, если в его парикмахерскую заходил вдруг клиент. Когда Бледнолицый забивал ему гол, жестяные ворота глухо ухалимяч был мягковат, иногда одной сторонкой втягивался внутрь, они тогда вставляли в него соломинку и поддували воздух.
Еще парикмахер умел играть на банджо.
В глубине двор чуть-чуть расширялся. Там стоял еще дом, в котором жил Фаркаш, машинист паровоза, на работу он уходил обычно с большой кожаной сумкой; она напоминала докторский саквояж, только была больше и очень грязная, но замок точь-в-точь такой же. Возвращался Фаркаш усталый, и сумка всегда была претяжелая.
Тетя Тэта, тетушка Бледнолицего, говорила: и правильно делает, у железнодорожной компании угля хватает.
Вообще-то он был вовсе не Бледнолицый, а Воробей, хотя и Воробей ненастоящее его имя. Но так уж его звали.
Воробьем его прозвал отец, у отца были необыкновенные голубые глаза. Как чистое-чистое небо. А иногда становились как сталь.
Когда отец уходил, Воробей чуть-чуть не заревел. К счастью, отец взглянул на него, улыбнулся и сказал:
Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?
Нет, сказал Воробей.
Но все-таки ночью поревел немножко, накрывшись с головой одеялом.
Недели через две после этого во двор упала стрела. Воробей сразу заметил, что к шарику из бузины прикреплена записка.
В записке значилось:
ТРЕПЕЩИ, ПРЕЗРЕННЫЙ БЛЕДНОЛИЦЫЙ!
МЕСТЬ ДЕЛАВАРОВ НАСТИГНЕТ ТЕБЯ!
Воробей зашел в загончик для куртетя Тэта отгородила проволокой маленький уголок в конце двора, задней стенкой курятника служил дощатый забор, отделявший их двор от соседского. Тамошний дом выходил на улицу Газ, Воробей и прежде заглядывал в чужой двор, густо заросший репейником и диким пыреем, но до сих пор он зиял унылым запустением. Воробью двор понравился, он даже решил про себя, что однажды перелезет через забор и все там осмотрит.
Он поставил два кирпича один на другой, встал на них и осторожно оглядел сад. Там царила полная тишина, однако было в ней что-то тревожное. Воробей знал: такая тишина обычно укрывает притаившихся врагов.
Он встал на цыпочки, чтобы лучше видеть, кирпичи выскользнули из-под ног, однако Воробей не упал, повис на руках. И тут бурьянное море ожило, из зарослей пырея и чертополоха выскочили индейцы в головных уборах из перьев и, завывая, ринулись к забору; Воробей тотчас узнал двоихГашпара Узона и Райковича. В школе, то есть гимназии, Райкович сидел рядом с ним.
Умри, презренный Бледнолицый! вопил Райкович.
У Воробья устали руки, и он соскользнул вниз.
Из-за забора было отлично слышно, о чем совещались делавары: речь шла о его скальпе и еще о том, что трусишка Бледнолицый позорно бежал.
Воробей опять сложил кирпичи и взобрался повыше. Делавары этого не ожидали, на секунду стало тихо.
Кирпичи и на этот раз развалились, Воробей, как и прежде, повис на вытянутых руках. От острых, в зазубринах, досок забора ладони пылали, но Воробей не разжимал рук.
Дураки! крикнул он что было сил.
Делавары воинственно взвыли. Их набралось человек десять-двенадцать, двух-трех из них Воробей не знал, остальные же были его одноклассники из цистерцианской школы-гимназии: Гашпар Узон, Миклош Шнейдер и его младший брат, Иван Шнейдер, Ласло Эрдёг, Кеси-Хайош и Енё Надь.
Не нравились ему эти заносчивые мальчишки.
К началу учебного года он опоздал, приехал в город тремя неделями позже, когда мама управилась, собрала ему самое необходимое. В гимназию они с отцом пришли часам к десяти, прямо в кабинет директора. Там сильно пахло скипидарной мастикой. Воробей с удовольствием вдыхал запах мастики. Он и запах колесной смазки любил, и мастики для натирки полов, запах бензина, керосина.
Директор гимназии был священник, но какой-то странный. Не потому только, что очень уж толстый, толстых священников Воробей навидался и раньше, странная на нем была сутанався кремовая, а спереди и сзади, резко выделяясь, шли широкие, в две ладони, черные полосы.