Поднялась Тао-инь-мо со ступеней саркофага и тихо пошла вглубь пещеры, вытянув тонкие руки вперед и глядя в темноту
Так из влажного мрака тянутся к солнцу белые цветы орхидей
Долго шла Тао-инь-мо и увидела яркий свет дня и вдохнула живительный воздух
Она прошла сквозь камень горы, как проникает скалу голубая стрела молнии
Когда очнулась она, то увидела у ног своих темную пучину Пэй-хэ, а сверху мрачный свод скалы
И ринулась она в глубокие воды реки, которая подхватила ее, и понесла, и закрутила, и засосала
Смерть заглянула в глаза Тао-инь-мо, но она протянула белые, гибкие руки к яркому солнцу, к голубому небу, и звонким голосом, как пение речного зимородка, крикнула ввысь:
«Привет тебе, великий день! Привет и моление тебе, о солнце! Не зная жизни, не зная счастья любви, я понимала только радость света только песню лучей»
И скрылась Тао-инь-мо в желтых волнах Пэй-хэ
Заиграл слепец на рокочущих струнах и умолк, поникнув седою головой
Молодой поэт нашел гору Ли, а под толстым слоем травы и мхов, за сетью кустарника, повилики и винограда отыскал кровавые знаки богдыхана Цинь-ши-хуан-ди
В часы прогулок в окрестностях забытой могилы, он вынимал камень за камнем, разрушал цемент, твердый, как алмаз, и проник в пещеру.
Среди груды костей, набросанных в беспорядке и наваленных друг на друга, стоял высокий гроб богдыхана
Но не его искал чужеземный поэт
Он обошел кругом всю пещеру и в далеком углу нашел маленький скелет, беспомощно протянувший руки к восточной стене и застывший в стремлении вперед
Клочки черных волос обрывки истлевших одежд золотой шнур тяжелые браслеты да тонкие, белые кости вот все, что осталось от красавицы, дара У-гуна, князя горного Циня
Грустно глядел чужеземец, задумался и начертал на гладкой стене:
Тао-инь-мо! прими привет чужестранца! Ты была как пальма Янь-тце и как пантера Сям-Тура
Ты сестра белоснежных облаков Чан-бо-Шана, и тебя целовала заря радостного утра и тихого вечера
Ты знала только солнце, и лишь его лучи ласкали тебя, девственницу, жену и вдову
Твой рок был печален и суров
Ты не спаслась от смерти в могиле Цинь-ши-хуан-ди, как поют слепцы, и умерла во мраке рабою господина, получившего тебя в дар от страны горного Циня, омываемого быстрыми и пенными реками, бегущими со скал Мо-то-Линь и зеленой горы Льо
Живи же, красавица Пэ-синя, подруга яркого солнца, живи же в старой былине и в песнях седой старины!..
Закрыл поэт вход в пещеру Ли, забросал его камнями, мхом и яркими цветами и удалился, вздохнув о Тао-инь-мо, живущей доселе в Китае в песнях бродячих гусляров-слепцов
НОЧЬ В ХРАМЕ АМО-ДЖАН-НИН
Илл. Г. Моотсе
I
В уютном кабинете, изредка перебрасываясь короткими фразами, наслаждались отдыхом три человека.
Двое русских и один китаец.
Вы напрасно, Лев Георгиевич, тихим голосом говорил молодой китаец, считаете нас равнодушными и лишенными высших признаков культурности.
Старший из собеседников добродушно и снисходительно улыбнулся.
Я не говорю, что в вас нет признаков культурности. Я лишь утверждаю, что китайцы совершенно неспособны воспринимать неуловимые ощущения из области обостренных и неисследованных чувств, соединяющих нас с миром духов. Как вы на этот предмет смотрите?
Вопрос был обращен к третьему собеседнику.
Тот задумчиво наклонил голову и ответил вопросом.
Вы, вероятно, подразумеваете явления спиритизма и материализаций духов?
Хотя бы, милейший Борис Павлович, хотя бы! утвердительно кивнув головой, сказал старший из собеседников.
Борис Павлович бросил быстрый взгляд на китайца, и тот его понял. Он слегка побледнел, но, спохватившись, затянулся дымом.
Если капитан Ю-Мен-Лен разрешит мне рассказать один эпизод из наших скитаний по Небесной Империи, я уверен, что сумею опровергнуть ваше ошибочное о китайцах мнение, Лев Георгиевич.
Китаец молчал. Он глубоко задумался и не слышал слов Бориса Павловича.
Разрешите, дорогой капитан! попросил Лев Георгиевич.
Это очень тяжелый момент моей жизни! задумчиво произнес капитан. После этого эпизода я считаю себя умершим для жизни. Бодрствует мое тело, но душа витает в иных областях. Это странно, но я ощущаю это совершенно ясно Однако, пусть Борис Павлович расскажет.
II
Прежде всего, начал Борис Павлович, я должен напомнить, что в 1903 году я, не имея никакой определенной дипломатической миссии, был послан в Пекин и очень тосковал без дела.
Тогда начинались приведшие к войне трения, помешать которым посольство, связанное по рукам и ногам политикой Порт-Артура, не могло. Все время я проводил в экскурсиях по окрестностям Пекина или в прохладных залах библиотеки Тсу-Танги, где прочитывал старинные китайские книги, снабженные, как известно, очень подробными переводами и комментариями английских и французских миссионеров. Здесь я познакомился с капитаном Ю-Мен-Леном.
Китаец взглянул на умолкнувшего Бориса Павловича и, сверкая узкими черными глазами, проговорил:
Да! Да! В Тсу-Танги мы познакомились с вами. Я тогда изучал там древнюю книгу, где описывался буддийский монастырь около Сяо-Гиляна. Меня поразило в этой книге частое упоминание моего родового имени Ю-Мен. Я знал, что мой род очень древний: при императоре второй династии, Ляо-Шен-Гунси, один из Ю-Мен-Ленов сражался с японским князем Хо-Ниото и разбил его.
Китаец умолк и взглядом попросил Бориса Павловича продолжать рассказ.
Мы как-то сразу сошлись с капитаном, начал тот, и, встретившись с ним однажды в здании посольства, решили провести вместе несколько скучных летних месяцев. Капитан предложил мне посетить заинтересовавший его монастырь, и я согласился.
Жить в Пекине или его окрестностях мало меня привлекало, и мы уехали в Сяо-Гилян, откуда на шаландах по Желтой реке добрались до отрогов хребта Джунар.
С одним проводником, с большим трудом раздобыв в этой пустынной части империи мулов, мы углубились в лесистые горы.
Рассказчик залпом выпил бокал вина и, помолчав немного, обратился непосредственно к Льву Георгиевичу.
А теперь вообразите густые, девственные заросли дубняка, высокую, сухую траву между толстыми стволами и целую сеть лиан и дикого винограда, перекидывающегося с дерева на дерево. В лесу постоянный полумрак. Солнечные лучи не могут проникнуть сквозь зеленый купол леса. И вдруг мы были ослеплены! Прямо навстречу нам лился поток отраженного света. Что-то необыкновенно яркое находилось перед нами, и оттуда лился ослепительный белый свет.
Даже наши мулы тревожно шарахнулись, а проводник, угрюмый тибетец, проворчал на своем глухом, гортанном наречии:
Вот и развалины старого храма
Мы двинулись вперед. Лишь только мы выехали из леса, сказочный вид открылся перед нами.
Огромная поляна, заросшая высокой травой, кустами цветущего багульника и полевыми желтыми лилиями, постепенно суживалась, и в конце ее, на фоне темного дубового леса, ползущего вверх по Джунару, сверкали белые стены развалин.
Местами виднелись в толстых глыбах мрамора широкие трещины, а в них росли верески и пестрели красные венчики асторей. Передний фасад представлял ряд колонн, увенчанных замысловатыми изваяниями слонов и людей. Широкая терраса с ведущими к ней тремя гигантскими, но уже полуразрушенными ступенями, находилась в тени, отбрасываемой массивными арками, перекинутыми с колонны на колонну.
Здесь росли кусты дикого рододендрона и тщедушные тамариски, Бог весть откуда занесенные сюда, в эту горную область. Мы долго стояли, пораженные и молчаливые, в целом море лучей, отраженных белыми стенами развалин.
В этих солнечных гонцах, посылаемых нам навстречу, был непонятный, страстный привет.
Казалось, этот забытый храм, создание давно истлевших людей, улыбался нам, живым, и радовался великой, теплой радостью старцев.
На мраморном полуобвалившемся фронтоне четко выделялась короткая надпись:
«Привет пришедшему»
III
Борис Павлович замолчал и взглянул на капитана.