Вовсе нет, быстро ответил я. Она вцепилась в пишущую машинку и целый день да еще полночи работает над своей книгой, и это все, что ей нужно. А когда идет дождь, они с папой целыми днями лежат в постели и говорят о каком-то доме высоко в горах, о какой-то страшной старой бабке, которая все время носит серую одежду, а я тогда прячусь в туалете, подслушиваю и представляю себе, что это какая-то страшная сказка.
Бабушка была потрясена.
Ты шпионишь за своими родителями, Барт? Это плохо. Взрослым нужно побыть одним, да и всем нужно иногда быть в одиночестве.
Мне было отчего-то приятно высказать ей, что я знаю все, даже про нее саму.
Она долго смотрела на меня своими голубыми глазами, а потом улыбнулась:
Ты дразнишь меня, правда? Я думаю, что все-таки ты более воспитанный мальчик, чем хочешь казаться. Барт, запомни: если ты хочешь, чтобы люди любили и уважали тебя, ты должен обращаться с ними так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой. Ты хотел бы, чтобы я шпионила за тобой?
Нет! возмутился я.
На следующий день был визит к этому ненавистному доктору, который заставлял меня ложиться на живот с закрытыми глазами, садился за моей спиной и задавал свои тупые вопросы:
Ты сегодня Барт Шеффилд или Малькольм?
Не буду отвечать.
Как звучит второе имя Малькольма?
Не твое дело.
Что ты ощущаешь при мысли, что теперь твоя мама не будет танцевать в балете?
Я рад.
Это его удивило. Он стал писать что-то в блокноте; когда я обернулся, чтобы подсмотреть за ним, я увидел, что его лицо покраснело от возбуждения. Я решил подкинуть ему еще какую-нибудь мысль.
Мне бы еще хотелось, чтобы Джори упал тоже и сломал обе коленки, тогда я буду быстрее, ловчее, чем он, все буду делать лучше, чем он. И когда я буду приходить куда-нибудь, все будут смотреть на меня, а не на Джори.
Он ждал, чтобы я сказал еще что-нибудь. Не дождавшись, мягко сказал:
Я понял тебя, Барт. Я понял твой страх: ты не так любим своими родителями, как Джори.
Ярость обуяла меня.
Нет! заорал я. Она любит меня! Она любит меня больше! Но я не могу танцевать! Это все танцы! Это они заставляют ее смеяться с Джори и хмуриться, глядя на меня! Раньше я хотел вырасти и стать врачом, но больше не хочу. Потому что мой родной отец, оказывается, не был врачом. Они все врали. Он был адвокатом.
Откуда ты это узнал? спросил он.
Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эймос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.
Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?
Да! Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал как сумасшедший через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную женщину с длинными-предлинными золотыми волосами, которая появилась прямо из темноты.
И что ты сделал дальше? спросил врач, когда я замолчал.
Убил ее и съел.
Он снова пустился что-то записывать, а я сгреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке, может, она захочет.
Приехав домой, я поспешил к стойлу Эппла и раскрыл дневник Малькольма. Мне надо было срочно найти одно место. Я хотел узнать, что его влекло к женщинам, которых он презирал.
«И снова был листопад, и деревья стояли в своей ослепительной красоте. Я тихо последовал за Алисией, она поехала на лошади погулять. Лошадью она управляла с изумительным искусством. Мне пришлось пустить своего коня в галоп, чтобы не отстать. Она же была так увлечена окружающей красотой, что не заподозрила погони. На секунду я потерял ее из виду и подумал, что она направляется к озеру, в котором я купался тогда еще, когда был ребенком. Искупаться последний раз перед концом лета, пока вода не подернулась пленкой льда?..»
Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, не стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег гораздо позже.
«Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владеет этим телом, в то время как я вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчиняется, но не любит.
Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу живота курчавился от влаги.
Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия»
Слава богу, она дала ему пощечину и приказала убираться. И тогда наконец он стал Малькольмом, которого я узнавал по рассказам Джона: злобным, беспощадным, жестоким, богатым.
«Ты заплатишь за это, Алисия. Вы оба заплатите: ты и твой сын. Никто не смеет отвергать меня после того, как привлекли, позволили надеяться»
Я закрыл дневник и зевнул.
Мадам «М»
Я получил еще одно письмо от своей бабушки Мариши с обещанием приехать и заменить маму на репетициях в ее балетной школе.
«Жду не дождусь, когда я смогу каждый день видеть моего внука и передавать ему свой опыт», писала она.
Мама была не особенно довольна, потому что они с мадам Маришей никогда не были в теплых отношениях, и это меня беспокоило. Я любил их обеих и желал бы, чтобы и они обе любили друг друга.
Мы все ждали мадам к обеду, а она запаздывала уже на час. Она позвонила и попросила не встречать ее, так как была независима и не привыкла, чтобы ради нее жертвовали временем. Тем не менее мама помогла Эмме приготовить праздничный обед, и вот теперь он остывал.
Бог мой, как женщины непредусмотрительны, пожаловался папа, в десятый раз взглянув на часы. Если бы она позволила мне встретить ее в аэропорту, мы бы уже были на месте.
Не странно ли с ее стороны такое опоздание, с насмешливой улыбкой заметила мама, когда она всегда так строго требовала от студентов пунктуальности?
В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.
Барт, пойдем поиграем, предложил я. Может, в шашки?
Нет! выкрикнул он, сидя с напряженными черными глазами в углу. Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.
Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?
Он ничего не ответил, только продолжал глядеть на меня.
Зазвонил дверной колокольчик. Я побежал открывать дверь. Там стояла бабушка, улыбающаяся и растрепанная.
Ей было около семидесяти пяти лет, она была седая и сгорбленная. Иногда ее волосы были окрашены в угольно-черный, иногда в них проглядывала седина. Барт сказал, что это делает ее похожей на хорька или нерпу. Он думал, она нарочно смазывает волосы маслом. Но когда она с порога порывисто обняла меня, мне она показалась прекрасной. По ее щекам побежали слезы. А на Барта она даже не взглянула.
Джори, Джори, какой ты стал красавец, проговорила она.
У нее был такой огромный пучок волос, что мне показалось, это шиньон.
Можно, я буду называть вас бабушкой, пока мы дома?
Да-да, конечно, закивала она, как птичка. Но только когда с нами больше никого нет, слышишь, Джори?
Здесь Барт, напомнил я ей, чтобы она с ним поздоровалась.
Она редко бывала деликатной. Они с Бартом не любили друг друга. Она коротко кивнула Барту, а потом вовсе перестала обращать на него внимание, будто его здесь и не было.
Я рада, что у нас есть несколько минут поболтать наедине, снова заговорила мадам, обнимая меня.
Она потянула меня к софе, и мы с ней уселись, а Барт остался в своем темном углу.
Джори, когда ты мне написал, что этим летом снова не приедешь, я заболела от горя, правда заболела. Я начала прикидывать так и этак и решила, что с меня довольно; я вижу своего любимого внука всего раз в год, а тут и того меньше. Поэтому я решила продать свою танцевальную студию и приехать помогать твоей матери. Конечно, я отдавала себе отчет, что это ей может не понравиться, ну и что с того? Я не могу ждать два долгих года, чтобы увидеться с единственным моим внуком. Полет был ужасный, продолжала она. Все время болтанка. Меня еще и обыскали, будто я преступница. Перед посадкой мы несколько минут кружили, ожидая разрешения на посадку. Меня начало тошнить. Наконец, едва не израсходовав топливо, мы сели, но так, что я едва не сломала шею. Боже милостивый, ты бы слышал, что шофер в аэропорту запросил за машину! Он, видно, думал, что якуль с деньгами. Раз уж я решила здесь осесть, я куплю себе собственную машину. Не новую, нет, а добрую старую машину, которая понравилась бы Джулиану. Говорила ли я тебе когда-нибудь, что твой отец любил возиться со старыми машинами и они у него превосходно бегали?