А еще ты вряд ли найдешь хотя бы строчку, которая осуждала бы королевскую власть. И это притом, что почти полвека назад во Франции барон Гольбах написал: «Мог ли народ, находясь в трезвом рассудке, доверить тем, кто все за него решает, право делать себя несчастным?»
Теперь я понимаю, заключил я. Король с наилучшими намерениями, просвещенные министры, и при этом на каждом шагу красная черта, которую нельзя переступать.
Пожалуй, это неплохое определение. Считаные испанцы осмеливались переступить границы католической догмы и традиционной монархии. Кое-кто этого желал; однако, как я уже говорила, мало кто решался.
Мы продолжили нашу прогулку. На площади Святой Анны все столики открытых кафе были заняты, стайка детей играла на огороженной детской площадке. У подножия статуи Кальдерона де ла Барки сидел аккордеонист, наигрывая «Танго старой гвардии». На противоположной стороне площади возвышался бронзовый памятник Гарсиа Лорке с голубем в руках: поэт словно бы замер в растерянности, ожидая расстрельного залпа.
Образованная Испания относилась к этому очень осмотрительно, подытожила Кармен. Надо учитывать, что по сравнению с Францией она была слабая, почти анемичная.
Я оглядел площадь, мое внимание задержалось на детях, качавшихся на качелях. Затем я перевел взгляд на взрослых, сидевших за столиками баров.
Скорее всего, Испании не хватало гильотины, проговорил я. Я имею в виду то, что символизирует собой эта штуковина.
Не шути так грубо.
Я говорю всерьез.
Кармен взглянула на меня заинтересованно и в то же время возмущенно. Однако над моими словами задумалась.
Если иметь в виду символ, то, пожалуй, ты прав, согласилась она. Здесь, в Испании, не было революции идей, которая затем проложила бы дорогу прочим революциям Прибавь к этому то, как глубоко укоренились наши призраки, каким темным был из-за них XVIII век и чем сегодня мы обязаны людям, которые боролись в ту пору, когда последствиями их борьбы были не газетная статья или комментарии в социальных сетях, а изгнание, бесправие, тюрьма или смерть.
Они разговаривают о том же: об Испании возможной и невозможной. Пока берлинка, подскакивая на ухабах, катится на север, рессоры ее скрипят из-за скверной дороги, а внутрь забивается едкая дорожная пыль, вылетающая из-под колес едущего впереди экипажа, этот участок пути они преодолевают в компании сеньоры и ее сына, молодого военного, с которыми познакомились на постоялом дворе, дон Эрмохенес Молина и дон Педро Сарате дремлют, читают, рассматривают пейзажи, снова и снова возвращаясь к своему бесконечному разговору.
Да вы никак чешетесь, дон Эрмес?!
Представьте себе, дорогой адмирал. Какие-то мелкие твари, не знаю, к какому зоологическому виду они принадлежат, кусали меня всю ночь.
Какое невезение! К счастью, я был избавлен от этой напасти.
Должно быть, я им больше приглянулся.
Двое мужчин, которые за годы, проведенные в стенах Академии, обсуждали друг с другом разве что лингвистические понятия или же обменивались обычными вежливыми фразами, сходятся все ближе, узнают друг друга все лучше, постепенно сближаясьесли это слово уместнотак, что между ними устанавливаются взаимопонимание и даже начатки дружбыпока еще смутная, едва различимая для обоих, прочная связь, с каждым днем все более тесная, из тех, что свойственны благородным душам, когда им вместе приходится сносить непредвиденные обстоятельства, невзгоды или испытания.
О чем вы думаете, адмирал?
Дон Педро медлит, рассматривая пейзаж за окошком. На коленях у него покоится открытая книга Эйлера, которую он перестал читать уже довольно давно.
Я думаю о том же самом, о чем мы с вами беседовали накануне вечером. Представьте себе, что бы было, если бы преподавание естественных наук оставило позади обучение схоластике, которое, за редким исключением, царит в наших университетах? Представьте себе Испанию, которая вместо толпы теологов, адвокатов, писарей и знатоков латыни внезапно начинает готовить математиков, астрономов, химиков, архитекторов и естествоиспытателей?
Библиотекарь кивает, вид его выражает удовлетворение, не лишенное, однако, тени сомнения.
Даже если в стране есть мыслители, философы и ученые, это еще не означает, что в ней непременно появляются достойные правители, возражает он.
Да, вероятно. Но если эти образованные люди свободно действуют и выражают свое мнение, народ сможет защитить себя от плохих правителей или от церкви.
Опять вы за свое. Дон Эрмохенес досадливо машет рукой. Не трогайте церковь, умоляю вас.
Как же, позвольте, ее не трогать? Математика, экономика, современная физика, естественная историявсе это глубоко презирают те, кто умеет выдвинуть тридцать два силлогизма, является ли чистилище газообразным или же твердым
Не преувеличивайте, дорогой друг. Церковь тоже уважает науку. Хочу вам напомнить, что первыми Колумба поддержали монахи-астрономы и настоятель монастыря Ла-Рабида.
Одна ласточка весны не делает, дон Эрмес. Даже двадцать ласточек, к сожалению, бессильны что-либо изменить. Адмирал закрывает книгу и кладет ее рядом с собой на сиденье. Через два с половиной века после Колумба Хорхе Хуан, образованный морской офицер, с которым мне посчастливилось некоторое время общаться, рассказывал, что когда он и Антонио де Ульоа вернулись из экспедиции, снаряженной французским правительством для измерения градуса меридиана в Перу, они были вынуждены скрывать в своих рассказах о путешествии многие научные открытия, потому что цензоры от церкви сочли бы их противоречащими католической догме. Мало того, их заставили объявить систему Коперника «ложной гипотезой» Все это мне кажется совершенно неприемлемым. С каких пор наука должна идти на поводу у очередного епископа?
Библиотекарь добродушно посмеивается:
Раз уж речь зашла о морских офицерах, меня не удивляет, что в вас пробуждается дух офицера Королевской армады.
Единственное, что во мне пробуждается, дон Эрмес, это здравый смысл. Когда на корабле мне приходилось измерять высоту звезд с помощью октанта, потому что днем солнце скрывалось за облаками, «Отче наш» мне был абсолютно ни к чему В открытом море на помощь приходят только морские карты, лоция, компас и знание астрономии, а вовсе не молитвы.
Экипаж останавливается. Приоткрыв окошко, библиотекарь высовывает голову наружу, чтобы понять, что происходит.
Я не отрицаю, что отчасти вы правы. Я вполне это признаю Но прошу и вас уважать мою точку зрения.
Как вам угодно, соглашается адмирал. Но если мы сумеем вырваться на волю из западни предрассудков, наш век справедливо назовут веком просвещения или философии Я уверен, что прежде, чем подойти к концу, этот век увидит, как человечество избавится от перипатетических и богословских тонкостей и потратит свое драгоценное время на что-нибудь более стоящее. Им на смену придут нужные и полезные науки; и вместо бесконечных ежедневных месс, увеселительных пьесок, корриды, кастаньет, бахвальства и воплей по любому поводу у нас появятся астрономические обсерватории, физические лаборатории, ботанические сады и музеи естественной истории Чем вы там любуетесь?
Что-то случилось. Второй экипаж тоже остановился.
Они открывают дверцу и выглядывают наружу. Молодой Кирога высадился из повозки и направляется к ним.
У нас сломалось колесо, сообщает он. Кучер пытается его починить, а ваш отправился ему на помощь.
Что-то серьезное?
Пока непонятно. Возможно, повреждена ось.
Вот незадача А как чувствует себя ваша матушка?
Хорошо, спасибо.
Академики высаживаются из берлинки. Адмирал прикладывает козырьком руку ко лбу, пряча глаза от нестерпимо яркого света, и обозревает пейзаж. Дорога бежит по каменистому урочищу, а чуть в отдалении виднеется ущелье, поросшее дубами, среди которых затесалось несколько ракит и олив. Позади на холме возвышаются развалины какого-то замка, от которого уцелели только башня, почти полая внутри, и фрагмент стены.
С вашего позволения, мы воспользуемся случаем и поприветствуем вашу матушку.
Офицер одобрительно кивает. Его волосы не припудрены, под треуголкой с галуномединственная деталь в его гражданском обличье, которая выдает военного, поскольку он действительно является поручиком испанских гвардейцев, приятное лицо с правильными чертами, подрумяненное солнцем и свежим воздухом. На вид ему около двадцати трех или двадцати пяти лет.