Прекрасный голос не раз объявлял о чём-то страшном, но надежда всё равно была.
И только сейчас, только в этот жуткий, так и не ставший весенним день, надежды не было.
Клара и Миша плакалиесли это можно назвать плачем. Словно вернулись, ворвались с улицы казалось утихнувшие до следующей зимы зимние стоны.
И голос в репродукторе хотел бы заплакать вместе с ними, но ему было нельзя. Он не мог позволить себе этого. Можно было только им
А стоявший на шкафу белый бюст в генералиссимусовской форме не мигая и, наверно, словно не подозревая, что это о нём говорит чёрный репродуктор, смотрел в окнона замёрзшую Сумскую, на продрогшую Тринклера. Старался разглядеть скрывшуюся за углом Бассейную.
Смотрели не знал, что его уже нет.
III
Самуилу целый год оставался до конца комсомольского возраста, когда он окончил мединститут.
Он мечтал стать врачом с тех ещё пор, когда не требовали заштриховывать портреты в учебниках. Сначала просто мечтал, а потомзнал, как этого добиться. Играли с Гришкой в Ворошилова, форсировали Луганку. Уставал так, как, наверно, не уставал ворошиловский скакун после кровопролитного боя, и мечтал всё о том же. Соседи и родители о его мечтах не знали, потому что если бы узнали, сказали бы, мол, куда конь с копыт ом, туда и рак с клешнёй.
Всё ещё пацаном, таскал на спине неподъёмные чувалы с мукой, согнувшись во все возможные погибели, нёсда что там нёс, пёр их на хлебопекарню, это 10 километров от мельницы. А вокруг каркали грязно-чёрные вороны, каркали, не задумываясь о войне, сметающей всё со своего пути где-то не очень уж и далеко от Аркуля, за Волгой. Каркали, накаркивая новые беды всей стране и ему заодно, предрекая, что уж кем-кем, а врачом Самуилу точно не быть. Может, кому другому, да и точнокому угодно другому, только не Самуилу.
Ну и что, накаркали? После войны учился в ФЗО на слесаря, жил в общежитии. Раз в неделю навещал родителейездил к ним на трамвае на другой конец бескрайнего Харькова. Смотрел в окно полупустой или переполненной «пятёрки» на заснеженные, покрытые яблоневыми лепестками, уставшие от жары, засыпанные жёлтыми листьями, заснеженные Бассейную, Чернышевскую, Пушкинскую, проспект Сталина, Балашовку, шёл от «пятёрки» на Доброхотова и обратно, и думал, думал, думал, что всё равно буду врачом, как бы здорово ни было быть слесарем, да ещё и 4 разряда. Сказал себебуду, значитвсё равно буду. Да и разве самому себе сказал?
Недобрав одного балла из-за какой-то непонятно кому нужной химии, полгода проучился в мединституте вольнослушателем. Конечно, если бы не Михаил Петрович Драгончук, проректор мединститута, даже и вольнослушателем не допустили бы. Но, с другой стороны, если бы не Самуил, то и допускать было бы некого и незачем.
По ночам спал на преподавательском столе, отдавливая заострившиеся за годы войны, прохудившиеся, как потом говорили Клара, бока. Мылся ледяной водой в туалете рано утром, пока не пришли не то что студенты и преподаватели, а и уборщицы ещё не было.
Через полгода, когда какого-то маменькина сынка или маменькину дочкуэто им-то предстояло бы лечить людей?! выгнали за «хвосты», меня перевели в нормальные студенты.
И вот он теперьврач. А впередиБог знает сколько всего и чего! Даже до окончания комсомольского возрастацелый бесконечный год.
Собственно говоря, врачом он был, уже когда они с Гришкой форсировали Луганку, даже раньше. И никакие вороны и маменькины детки помешать ему не могли.
То, что не остановило его, останавливало многих другихнаверно потому, что они не так сильно хотели. Или, по большому счёту, не хотели вовсе. Бывает, чего-то ужасно, умопомрачительно хочется, но проходит времяи как задумаешься: неужели этого и вправду хотелось? и оказывается, что вовсе даже и не хотелось, казалось просто. Этоесли не получилось, не достиг того, чего вроде бы хотел. А если получилосьдумаешь: да, хотелось, но развеэтого? Разве вот этогомогло хотеться?
У Самуила сомнений не былони раньше, ни тем более сейчас, когда он не только хотел лечить всех вокругсидящих у окошек и толкающихся в проходах всех «пятёрок» и «аннушек», ждущих на остановках, снующих по харьковским улицам, толпящихся в харьковских магазинах, не только хотел лечить их всех, а теперь и знал, как их вылечить.
А главноеещё главнее желания и умения помочь, причём кому угодно, даже последнему идиоту или гаду, главноеэто Клара и Мишка. Без них желание, наверно, рано или поздно сошло бы на нет, а умение оказалось бы институтским, книжным, то есть бесполезным. Но они, назло всем воронам, довоенным, военным, послевоенным, ещё каким-то, были. И значитбыло всё остальное, без них не имевшее бы смысла.
Когда Михаил Петрович решился зачислить его вольнослушателем, Самуил пообещал проректору, что не подведёт. Слово он сдержал (чтобы Самуил не сдержал слова?) и стал врачом.
IV
Очередь подходила, из-за жары она была довольно длинной. Михаил Петрович расчувствовался, обнял Самуила и то ли удовлетворённо, то ли удивлённо сказал:
Слушай, Сеня, это мне кажется или ты таки набрал сальца? Правда, в разумных пределах.
Самуил рассмеялся на верхнем уровне своего коронного ля второй или какой-то там ещё октавы, которое брал играючи, когда когда-то, сто лет назад, исполнял для млеющих приятельниц или беззлобно завидующих коллег-слесарей одну из многочисленных своих неаполитанских песен:
Если бы не Клара, вы бы, Михаил Петрович, не имели счастья благословить меня на отъезд в Верхнее. Это она меня откормила и отпоила.
Михаил Петрович улыбнулся:
Умница, дай бог ей здоровья. Какие у вас теперь планы?
Їдемо разом на село. Будемо працювати у Верхньому, нам целый дом выделяют. Справжня сільська хата.
Знаю, знаю. А ребёнок? Или оставляете на бабушку с дедушкой?
Самуил покачал головой:
Тёща занята круглыми сутками, из командировок возвращается, только чтобы переночевать. Она у нас проектирует всякие теплостанции, я вам рассказывал. И Владимир Фёдорович тоже работает, только в командировки не ездит.
А чем он занимается?
Железными дорогами. Прекрасный человек, отменнейший. Чтобы ужиться с моей тёщей, приходится быть отличным человеком. Кстати, мне тут Кларонька рассказала, как французы называют тестя. Не знаете?
Михаил Петрович покачал головой.
«Бон пер» они его называют, сказал Самуил. Я сначала подумал, «стар пер», французского-то, к сожалению, не знаю. Но наш тестьсовсем даже не «стар» и никакой не «пер».
Он снова рассмеялся, как будто допел неаполитанский куплет.
Да нет, Михаил Петрович, поедем втроём, конечно. Бросить пацана, да ещё и на 3 года, это в наши планы не входит. Буде він у нас сільським хлопцем. Чтобы это было самым большим горем в нашей жизни, как говорят моя мама и тёща.
Мне один чистый, пожалуйста, попросил Михаил Петрович. А тебе, Сеня?
С вишнёвым.
Выпили не спешабывают дни, когда спешить некуда. Иногдак сожалению, чащек счастью. Привычно посмотрели на центральную аллею Сада Шевченко, на скамейки, на которых молодые и очень молодые женщины читали книжки ещё, слава Богу, не выросшим детям, а похожие на детей мужчины играли в шахматы.
Тебе там непросто придётся, заметил Михаил Петрович. Перед тобой медпунктом в Верхнем заведовал какой-то пьянчуга, развалил всё. Как у него Верхнее поголовно не вымерло, ума не приложу. Не врач божьей милостью, а эскулап чёртовой немилостью. Так что не посрами.
Не посрамлю, Михаил Петрович, Самуил поставил стакан на лоток, поблагодарил продавщицу. Даю слово. Да я его, собственно говоря, ещё 6 лет назад дал, когда вы меня принимали.
Михаил Петрович улыбнулся, тоже поставил пустой стакан.
Как Клара?
Самуил помолчал, потом ответил:
Сейчас уже порядок, вроде бы не переживает. Что поделаешьжить-то надо Институт закончила с красным дипломом.
Кто бы сомневался! сказал Михаил Петрович.
Будем втроём трудиться в этом нашем Верхнем. Я буду лечить, Кларонька защищать, Мишка подрастать. А там посмотрим. Подивимось, як то кажуть.
Где ты освоил українську мову? одобрительно спросил Михаил Петрович.