Так что я была озадачена. На следующий день учитель, мужчина, начертил на доске диаграммы и написал несколько слов, после чего одноклассницы стали хихикать. Возможно, там было и слово «менструация», но я точно не помню. Я вообще не понимала, о чем идет речь.
И вот, через два года, я проснулась утром а у меня по ногам течет кровь. На бедрах не было порезов, и я никак не могла сообразить, в чем дело. Так продолжалось весь день, трусики промокли, а их у меня было немного. Поэтому я быстро сполоснула их и спрятала за бойлером, чтобы просушить. Так продолжалось несколько дней подряд, я перестирала уже все нижнее белье. Мне пришлось надеть еще влажные трусики. Я испугалась вдруг у меня внутри какая-то рана и я умру? Маме я ничего не сказала, догадываясь, что происходящее является чем-то постыдным, хотя сама не знала почему.
Хавейя вечно шпионила за мной. Она нашла трусики с пятнами и вбежала в гостиную, размахивая ими. Мама закричала на меня:
«Грязная проститутка! Чтоб ты была бесплодна! Чтоб ты заболела раком!» и стала колотить кулаком. Я убежала и спряталась в ванной.
И тут ко мне зашел Махад. Я буду вечно благодарна ему за то, что он сказал:
Послушай, Айаан, это нормально. Это будет случаться каждый месяц, потому что ты женщина и можешь забеременеть. Он протянул мне десять шиллингов: Вот все, что у меня есть. Иди в магазин и купи там три пачки прокладок. Это маленькие пухлые бумажные полотенца, которые нужно класть в трусики, они будут впитывать кровь.
А когда это случилось с тобой и где твои прокладки? спросила я.
Со мной такого не происходит, потому что я мужчина, ответил он.
В тот раз Махад впервые отнесся ко мне как друг и союзник, а не мучитель.
Через несколько дней мама успокоилась возможно, бабушка поговорила с ней. Мама усадила меня и рассказала, что это женское бремя и теперь мне придется сшивать лоскуты и вкладывать их в трусики, а потом стирать их. Но мне было все равно у меня были прокладки.
Потом это больше не обсуждалось. В нашем доме разговоры о том, что между ног, были под запретом. Я знала о сексе то, что следовало, и мама знала, что я знаю об этом. Я была сомалийкой, а значит, моя сексуальность принадлежала главе семьи папе или дядям. Разумеется, я должна была оставаться девственницей до свадьбы, иначе бы навлекла вечный, несмываемый позор на отца и весь наш клан. Место между ног было зашито, и шрам мог раскрыть только мой муж. Не помню, чтобы мама рассказывала мне об этом, но я это твердо знала.
После первых месячных я прочитала в учебнике биологии главу о размножении человека, которую миссис Карим тактично пропустила, и пошла на дополнительные лекции по «уходу за телом», которые районная медсестра читала каждый год. Она объяснила нам, что мы теперь можем забеременеть, рассказала о контрацепции, о матке и эмбрионе. Но не проронила ни слова о том, как сперматозоиды попадают в яйцеклетку. Сказала только, что сперма есть, и все. Это мне не слишком помогло.
Я знала, что секс это плохо. Порой вечерами, когда мама прочесывала округу в поисках Махада, а я ходила с ней и выслушивала ее бесконечные жалобы на запах сукумавики, мы натыкались на пары, которые занимались любовью в переулках. Там было темно, так что мы замечали их, только когда подходили совсем вплотную. Когда это случалось, мама хватала меня за волосы, утаскивала оттуда и била, как будто это я занималась там сексом.
Скажи мне, что ты ничего не видела! кричала она.
Мы с Хавейей вступили в тот возраст, когда нам нельзя было выходить из дома без сопровождения. Через месяц после моей первой менструации мама решила, что мы с сестрой не должны больше ходить в сомалийское медресе, где мальчики и девочки учились вместе и в класс набивалось по пятьдесят школьников разного возраста. Учитель маалим даже не видел, кто честно повторяет за ним, а кто просто шевелит губами, и уж тем более не замечал многозначительных взглядов, которыми часто обменивались ученики.
К тому же по дороге в медресе мы с Хавейей развлекались, как только могли. Однажды мы с еще двумя сомалийками придумали такую игру: подходили к маленькому ребенку на улице, брали его за руку и вели за собой, а потом оставляли у ворот какого-нибудь дома, звонили и убегали. Когда хозяева открывали ворота и выглядывали наружу, сначала они никого не видели, а потом опускали взгляд и замечали незнакомого малыша, который никак не смог бы дотянуться до звонка. Они были в недоумении, ребенок плакал, женщины поднимали шум, ища своего кроху. Сейчас это совсем не кажется мне забавным, но тогда мы просто умирали со смеху.
Однажды толстые, крикливые женщины поймали нас у медресе и сказали учителю: «Это сделала вот она и еще она». Вечером нас избили особенно жестоко, а потом мама наняла приходящего проповедника, чтобы он по субботам учил с нами Коран.
Молодой угрюмый проповедник, который недавно приехал из далекой сомалийской деревни, учил нас по старинке. Мы открывали первую суру Корана, брали длинную дощечку, записывали строчки по-арабски, учили их наизусть, читали по памяти, потом мыли дощечку с почтением, ведь теперь она была священна. Затем все повторялось снова, и так целых два часа. За каждую ошибку нас били по рукам или ногам длинной заостренной палкой. Смысл заученных строк не обсуждался. Часто мы даже не знали, что означают эти слова нам приходилось запоминать текст на языке, который мы едва помнили, а другие дети не знали вовсе.
Это было скучно и утомительно. По субботам у меня было столько дел. Сначала домашнее задание. Потом я несколько часов занималась волосами: мыла их шампунем, смазывала кокосовым маслом, а мама заплетала их в десять-одиннадцать тугих кос только тогда они кое-как укладывались и лежали ровно целую неделю. После этого мне надо было постирать свою школьную форму, а еще, по просьбе мамы, форму Хавейи и Махада. Ну и убраться в своей части дома. А еще, из-за того что наш новый учитель требовал, чтобы все было по старинке, перед каждым уроком мне приходилось делать чернила скрести уголь обломком черепицы, а потом осторожно смешивать в миске полученную черную пыль с молоком и водой.
Однажды в субботу мама побила меня за то, что я не закончила стирку и уборку и не вымыла голову; я сделала только домашнее задание. К тому же я посмела ей перечить. Когда мне надо было смешивать чернила, я уже кипела от возмущения из-за такой несправедливости.
Я сказала Хавейе:
Знаешь что? Я не собираюсь больше это делать. Возьми книгу, и мы закроемся в ванной. Ты будешь сидеть тихо, тогда тебя не побьют.
Когда пришел учитель, в комнате не оказалось ни дощечек, ни циновок, ни чернил, ни детей.
Мама встала под дверью ванной и начала ругаться. Потом учитель попытался уговорить нас выйти, но мы отказались.
Люди перестали писать на деревянных дощечках пятьсот лет назад, ответили мы ему. Вы примитивны. Вы не учите нас религии как подобает. К тому же вы не наш родственник, поэтому вы не можете находиться здесь без разрешения нашего отца и, как велит Коран, должны покинуть дом.
В конце концов мама сказала учителю, что ей надо уходить, так что он не может оставаться в доме. Она заплатила ему за месяц и попросила больше не приходить. Он ответил: «Ваших детей нужно научить послушанию, и я могу помочь в этом. Но если вы не хотите, то на все воля Аллаха» и ушел. За ним ушла мама, а потом бабушка отправилась к родственникам из клана Исак. И оставила ворота открытыми.
Мы с Хавейей прислушались, поняли, что дома никого нет, потихоньку выскользнули из ванной и выглянули в окно: учитель шел по дороге в сторону Истлея. Свобода! Хавейя тут же убежала к подружкам, а мне вдруг стало совестно. Боясь неизбежного наказания, которое ждало меня вечером, я принялась было за уборку, но тут вспомнила, что ворота все еще открыты.
Когда я взялась за решетку, на мое запястье легла чья-то ладонь. Передо мной стоял учитель, а рядом с ним какой-то незнакомец. Похоже, маалим привел из Истлея друга, зная, что не имеет права оставаться с девочками наедине. Мужчины затащили меня в дом, учитель завязал мне глаза и начал изо всей силы колотить палкой, чтобы преподать урок послушания.
Я мыла полы, поэтому на мне были только нижняя рубашка и юбка, так что удары по голым рукам и ногам причиняли особенно сильную боль. Вдруг во мне поднялась волна ярости. Я сорвала повязку и взглянула на учителя с вызовом. Тогда он схватил меня за косы, потянул назад и со всей силы приложил головой об стену. Раздался отчетливый хруст и в комнате повисла напряженная тишина. Учитель замер, потом быстро собрал вещи и ушел, уводя с собой незнакомца.