О! восклицаю я, швырнув тарелку на журнальный столик. Привет.
И я рада тебя видеть.
Она плюхается на диван рядом со мной и пристраивает тощие щиколотки прямо у моей грязной тарелки.
Вся Кейлисплошная геометрия: от цилиндрических завитков до локтей, торчащих под прямым углом, и параллельных, худых, как палки, ног. В средней школе, когда изгибы появлялись на моем теле, как нежеланные грибовидные наросты, я завидовала ее все еще плоской груди и острым бедренным костям.
Мы сидим в дружеском молчании, которое могут делить только люди, знавшие друг друга почти всю жизнь, пока ведущая новостей не переходит к истории о вакцинах.
У тебя есть попкорн для микроволновки? спрашивает Кейли в перерыве на рекламу.
Ты это серьезно? Знаешь, как вредна для тебя эта штука?
О господи, опять началось!
Она закатывает глаза.
Он содержит этот химикат, диацетил, который вызывает повреждения легких. Фабричные рабочие, которые делают попкорн, поражены болезнью, которая называется попкорновое легкое, потому что целыми днями вдыхают пары.
Я не собираюсь его нюхать, заверяет она, качая головой. Ты слишком часто смотришь новости.
Она берет пульт и выключает телевизор.
Ты в жизни не поверишь, что устроила сегодня Памела.
Сбросила одежду и бегала из класса в класс с воплем «Британцы идут»?
Нет.
Тогда ты права. Я действительно не представляю.
У тебя есть виски?
Я киваю на угол комнаты.
Бери сама.
Она встает и шлепает к шкафчику со спиртным. После чего начинает описывать последнюю выходку своей коллеги.
Она нашла в Канзасе какую-то конференцию по методике преподавания, которой одержима. Реджиус? Реджо? Не помню. И предложила Вудсу, чтобы туда поехали все учителя начальной школы. В Канзас. Какого хрена мне приспичит мчаться в Канзас? Почему эта конференция не может проходить в более приличном месте?
Она задумчиво прихлебывает виски.
Вроде Вегаса. Я бы просто полетела в Вегас!
Пока она говорит, я сажусь в то, что Джей называет моей позой психотерапевта, и гадаю, не олицетворяет ли Кейли теорию Фрейда относительно отрицания негативных качеств своей личности с переносом их на других. Но личные качества Памелы кажутся не настолько уж негативными. Она нечто вроде предприимчивого дельца. Может, есть в ней что-то от подлизы. Но оначеловек страстный и, очевидно, любит свою работу. Конечно, я никогда не скажу этого Кейли, потому что Кейли ненавидит ее. А это означает, что я тоже обязана ненавидеть ее. Из солидарности.
Вот чем хороша Кейли. Не ненавистью. Преданностью. Во втором классе, когда у меня была ветрянка, она пришла и смотрела вместе со мной «Каратэ-пацан», снова и снова, пока не позвонила ее мать и не заставила идти домой. Было лето, и это означало, что она могла бы кататься на велосипеде или лежать на заднем дворе, пытаясь немного подкрасить солнцем мертвенно бледную кожу, медленно превращавшуюся сначала в розовую, потом в красную (она никогда не загорает), но она сидела взаперти со мной и Ральфом Мачио. А когда у меня обнаружили рак, она снова была со мной. В то время, как большинство моих друзей растворились в пространстве во время лечения (да, книги и блоги о раке предупреждали об этом), она появлялась чаще обычного, вооруженная гламурными журналами и подробностями ее последних бурных романов. Лишь бы отвлечь меня от боли.
Черт.
Рак.
Кейли, говорю я.
Знаю-знаю, могло быть хуже. Я могла бы потерять работу, трава всегда зеленее, бла-бла-бла
Мои опухолевые маркеры повысились, говорю я и усмехаюсь, словно играю в лотерею Пирамида с выигрышем двадцать пять тысяч долларов, и вопрос звучит так: «Сколько существует способов сказать людям, что у вас рак?»
Она резко поворачивает голову.
Что?
Слово вылетает из ее рта, как дротик.
Врачи считают, что он вернулся.
Серьезно?
Да.
Погоди, они считают? Значит, это не обязательно так?
Ну полагаю, они знают. Только не знают насколько все далеко зашло. Завтра придется сдавать еще анализы.
Господи
Да.
Чем я могу помочь?
Собственно, ничем, отвечаю я и, поскольку никто из нас никогда не умел бурно выражать эмоции, беру пульт.
Могу я посмотреть свое шоу?
Да, конечно, кивает она, наливая в пустой стакан еще виски. Этот жест успокаивает меня, поскольку означает, что она, как всегда, пришла, чтобы остаться.
О боже, говорит Джек, входя в нашу спальню и вытягивая длинные руки над головой. Как же я устал.
Бьюсь об заклад.
Я смотрю на часы на тумбочке.
Уже полночь.
Кейли ушла около часа назад, а я ложусь в постель, чтобы почитать и подождать возвращения Джека.
Я сую закладку между страницами и кладу книгу рядом с собой, на одеяло. Джек принимает жест, как приглашение забраться в постель и лечь прямо на меня, придавив тяжестью всего тела.
Ты меня раздавишь, говорю я в его небритую щеку. Вдыхаю вечерний запах Джека, смешанный с древесным оттенком антиперспиранта: резкий контраст с утренним запахом, мыльным и свежим, щекочущим нос. Вечернего Джека я люблю больше. Даже в те дни, когда у него операции и от него слегка пахнет антисептиком.
Вот и хорошо, отвечает он. Выходит приглушенно, и его дыхание жаром обдает шею.
М-м-м голодный.
Ты обедал?
Джек молчит, и я понимаю, что он пытается вспомнить.
Серьезно, Джек. Не понимаю, как это ты забываешь поесть. В желудке не урчит?
Я надавливаю на его бедра, тяжело лежащие на моих. Не сдвинешь.
Слезай. Пойду, что-нибудь разогрею.
Не стоит, отмахивается он, откатываясь от меня. Слишком устал, чтобы есть.
Он садится и начинает ежевечерний ритуал стягивания носков по одному, прежде чем сунуть ноги под одеяло и завернуться в простыни туго, как блинчик буррито.
Когда тебе завтра к врачу?
В десять, отвечаю я и, прежде чем он предложит, добавляю:Тебе не обязательно ехать со мной.
Хотя не уверена, что он бы предложил. На этой неделе Джек изучает ортопедические операции, а завтра наблюдает за заменой бедренного сустава у немецкой овчарки. Вернее, когда он говорил об этом в понедельник, это, скорее, звучало как: «И мне разрешили понаблюдать замену бедренного сустава у немецкой овчарки!»
Если хочешь, я могу, отвечает он.
Нет. У тебя эта история с бедренным суставом.
У собаки. Я смогу посмотреть на это в любое время.
Не преуменьшай! Я знаю, как ты взволнован. Кроме того, придется долго сидеть и ждать между анализами, а я даже не получу результатов. Поверь, это невыносимо скучно.
Зато я могу прийти и развлечь тебя своим непревзойденным остроумием и интеллектом, улыбается он.
Я поднимаю глаза к небу, но не могу не ответить улыбкой.
Подумаешь, ничего особенного, говорю то, что твердила себе с той минуты, когда положила трубку после разговора с доктором Сандерсом.
Он смотрит на меня, и глаза становятся серьезными. Я знаю, он пытается решить, не попробовать ли надавить еще раз. И отступает.
Ок, говорит он, наклоняясь и прихватывая губами кожу под ухом. Я слышу, как он втягивает носом запах моей кожи, и гадаю, пахну ли тоже по-разному утром и вечером и какую меня он любит больше.
Если передумаешь, я брошу все и тут же приеду.
Не бросай все. Что, если ты в этот момент будешь держать собаку?
Ха-ха, говорит он, отодвигаясь, чтобы выключить лампу на тумбочке. А потом, словно передумав, поворачивает ко мне голову и морщит лоб.
Ты звонила своей маме?
Я напрягаюсь. Я хотела. Нет, это ложь. На самом деле я делала все, чтобы избежать этого.
Дейзи! упрекает Джек.
Знаю-знаю. Я позвоню.
Щелчок.
Он выключает свет, а я кладу голову на подушку и пытаюсь не думать о матери или вернувшемся раке.
И терплю неудачу в обоих случаях.
Ровно семь стыков разделяют большие квадратные цементные блоки дорожки, ведущей к автоматическим стеклянным дверям афинской региональной больницы. За четыре года я ни разу не наступила ни на один. Сегодняне исключение. Проскальзываю в тихо открывшиеся двери и поворачиваю налево, к онкологическому крылу. И едва не натыкаюсь на сморщенную женщину, осторожно ведущую по коридору пожилого человека.