Похоже, тут не обошлось без некоего вызова с моей стороны, иначе я просто положил бы ее расспросам конец. Но я решил: если Чарити Ланг хочет знать о нас всепусть слушает. Пусть увидит, насколько иначе, чем у нее, складываются жизни у людей вокруг. Я сказал:
У нас в Альбукерке был жилец, однополчанин отца по мировой войне. Он то появлялся, то был в отлучке, побудет несколько недель, потом месяц, два, три его нет. У него был старый биплан Стандард, чиненый, проволокой скрученный, он на нем летал туда-сюда по сельским ярмаркам, брал на борт трюкачей, вылезавших на крыло, и парашютистов. В общем, гастролер. Он позволял мне надевать в школу свои английские офицерские сапоги, а когда не было ярмарок, иногда поднимал с собой в воздух меня и мою девушку. В старших классах все мне завидовали. А потом этот мой закадычный друг взял и осиротил меня. В годовщину свадьбы родителей предложил им полетать над горами Сандия, да и врезался в склон. А я был домазанимался и поглядывал, как запекается мясо для праздничного ужина.
В неярком свете нашего жилища Чарити сидела неподвижно, держа руки на сумочке, стоявшей у нее на коленях. Голова была наклонена, и на лице появилась полуулыбка, словно она собиралась сказать что-то утешающее или забавное. Но она сказала толькои опять без неуместной сейчас приподнятости:
Это ужасно. Оба Вы их очень любили? Чем зарабатывал на жизнь ваш отец?
Ремонтом автомобилей, ответил я.
На этом с семейными историями было покончено. Как и с оживленной беседой ранним вечером. Судя по всему, я расправился с ее любопытством. Всего через пару минут она повернула свои часы к свету и воскликнула, что ей пора, иначе Барни съест няню с потрохами или задушит Никки. Но самое главное: не придем ли мы к ним в пятницу ужинать? Ей и мужу хочется узнать нас хорошенько, и как можно скорее. Им бы не хотелось лишаться нашего общества ни на минуту дольше необходимого. Какая удача, что этот, забыла имя, Джесперсон отправился в Вашингтон работать у Гарольда Икеса и что меня взяли на его место! Он был такая, извините, задница. Получится у нас в пятницу? Будут всего две-три пары, молодые преподаватели, с которыми мы, вероятно, уже знакомы, и ее мать, она приехала в гости из Кеймбриджа. Пожалуйста, приходите!
Мне пришло в голову, а если мне, значит, это еще раньше пришло в голову Салли, что у нас унизительно скудная жизнь по части встреч и общения. Быстрого обмена взглядами хватило, чтобы понять: гордости у нас не больше, чем запланированных визитов. Итак, пятница.
Провожая Чарити, мы поднялись с ней на три ступени из нашего полуподвала и обошли дом к ее машине, припаркованной на улице. Это не была роскошная машинашевроле-универсал примерно такого же возраста и в таком же состоянии, как наш форд, и ей не повредило бы мытье. На заднем сиденье комом лежала одежда, явно предназначенная в чистку.
Я чувствую, мы очень близко подружимся! воскликнула Чарити; обняв Салли и крепко пожав мне руку, она села в машину и одарила нас своей улыбкой. Начинайте вести записи! сказала она Салли, у которой вопросы Чарити не оставили ни малейшего неприятного осадка. Любопытство гостьи ей, в отличие от меня, не досаждалонаоборот, моя жена сама его разжигала. Волоокая, со лбом Деметры, она выплеснула нас, словно творя жертвенное возлияние, на алтарь Пытливости.
Мы постояли и помахали Чарити, удалявшейся в машине в сторону капитолия, чей купол возвышался над деревьями. Что ж, хорошо. Я признавал, и признавал с охотой: очаровательная женщина! Она просто не могла нам не понравиться с первого же взгляда. Она ускорила наш пульс, подняла наш дух, заставила посмотреть на Мадисон другими глазами, привнесла жизнь, предвкушение, волнение в начавшийся год, который мы готовились перенести стоически. Последним впечатлением от нее, когда она поворачивала за угол, стала эта улыбка, брошенная нам на прощание, как букет цветов.
4
В пятницу вечером, точно в назначенное времяпризнак нашего стеснения, мы покатили по Ван-Хайз-стрит под большими вязами. Красный небосклон на западе еще не померк, и света было достаточно, чтобы различать номера домов, написанные краской на бордюре. Проехав чуть дальше нужного, мы остановились и оглядели дом.
Мне, склонному все сверять с университетской табелью о рангах, дом показался чем-то вроде профессора на пожизненной должности: обширная передняя лужайка с кленами, пухлый слой неубранных листьев на траве и в канаве, вереница освещенных окон, похожая на ночной поезд. Фонарь над дверью выхватывал из сумерек две кирпичные ступеньки, вымощенную плитами дорожку и густолиственную сирень живой изгороди.
Дом чем-то похож на Чарити, заметила Салли. Не бедный и притом открытый. Приглашающий. Без флангов.
Сплошной фасад.
Но не из тех, перед какими робеешь. Без чугунных оленей. Без табличек По газону не ходить.
А ты этого ожидала?
Я не знала, чего ожидать. Она пожала плечами под вышитым золотом китайским халатом с драконамипочти единственным, что осталось ей в память об оперной карьере матери, и издала легкий смешок. Она так мне понравилась, что мне очень любопытно, каков он из себя.
Я тебе говорил. Похож на дружелюбного штатного детектива.
Не могу представить себе, что она замужем за штатным детективом. О чем мне с ним говорить? Что его интересует?
Королева фей Спенсера? предположил я. Или, может быть, Маргиналии Габриэла Харви?
Это ее не позабавило. Она определенно нервничала. Глядя на освещенный дом с таким видом, будто решалась на кражу со взломом, она сказала:
И ее мать вдобавок ко всему. Ты слыхал, что она одна из основательниц школы Шейди-Хилл?
Что это за школа такая?
Да брось, ты знаешь.
Нет.
Все знают школу Шейди-Хилл.
Кроме меня.
А должен бы. Я ждал, но она не просветила меня. После паузы проговорила: Чарити рассказала мне про свою мать. Судя по всему, впечатляющая дама. Ожидает, чего доброго, что я буду вести беседу по-французски.
Веди ее по-гречески. Посрами важную даму. За кого она себя принимает?
Зря я не спросила, как люди будут одеты, беспокойно сказала она. Вдруг все будут в длинных платьях, а я сниму этот халат и останусь в своем коротком, два года назад купленном? Халат слишком шикарный, а платье слишком скромное.
Послушай, сказал я, это же не прием у посла, ее дяди. В крайнем случае, если что-то с нами не так, они могут просто отправить нас домой.
Когда я начал открывать дверь машины, она воскликнула:
Нет! Лучше нам не приходить первыми. И лучше не сидеть тут, когда другие будут приезжать. Давай объедем вокруг квартала.
Я медленно объехал вокруг квартала, и, когда мы вернулись, у дома стояли две машины. Гости, выходя из них, собирались под уличным фонарем, где слышно было, как козодои с особым ревущим звуком охотятся на насекомых, и от земли шел особый октябрьский запах преющих листьевнепередаваемый запах осени, футбольной погоды и нового семестра, один и тот же почти по всей Америке.
Троих мужчин я уже знал: Дэйв Стоун был родом из Техаса, прошел через Гарвард, лицом напоминал Рональда Колмана, разговаривал негромко и казался мне одним из тех преподавателей помоложе, с кем можно дружить; Эд Эббот, тоже вполне приятный человек из университета Джорджии, преподавал у нас на временной основе, дописывая диссертацию; и наконец, Марвин Эрлихэтот был из йельских: мешковатый твидовый пиджак и высоко подтянутые брюки с короткими штанинами. День или два назад, набивая трубку и засыпая мой стол табачными крошками, он сообщил мне, что учился в Йеле у Чонси Б. Тинкера (Тинка), а затем изучал в Принстоне греческий под руководством Пола Элмера Мора. Он поинтересовался, как я получил должностького знаю из кафедральной верхушки, кто замолвил за меня слово, и явно хотел понять, насколько я буду ему опасен как претендент на повышение. Я отреагировал на него как на сорняк-аллерген и не слишком обрадовался, увидев его сейчас.
Из жен я, в отличие от Салли, не помнил ни одну, а они сказали, что видели нас у Руссело. Либ Стоун была тоненькая техасская красавица и хохотушка, Элис Эбботвеснушчатая молодая уроженка Теннесси с белесыми ресницами. Ванда Эрлих привлекала взгляд главным образом своими пышными формами: ей было так тесно в одежде, что глаза у нее лезли из орбит.