Британцам из школьного руководства его борьба за свободу пришлась не по нраву. И Питаджи перевели в Аджар, в эту глухомань. Мне тогда было лет десять. Его не только понизили, но и унизили.
Но ведь Питаджи был прав! В конце концов Индия победила. Радхе, как мне когда-то, хотелось верить в нашего отца, защищать его.
Конечно, прав, ответила я. Миллионы таких, как наш отец, дали понять британцам, что индийцы более не намерены быть невольниками в собственной стране.
Но понимала я и досаду Маа. Слишком многих индийцев искалечили, бросили в тюрьмы за то, что те осмелились восстать против британцев. Она умоляла отца: ни во что не вмешивайся, подумай о семье, пусть другие воюют. Но отец был рьяным борцом за независимость, и я восхищалась его принципиальностью. Он был предан своим идеалам. К сожалению, за высокие идеалы всегда приходится платить.
Когда закончились его сбережения, он продал без остатка имущество Маа, ее золото, которое должно было спасти нас от нищеты, обеспечить Маа средства к существованию, если бы она овдовела, а меня избавить от необходимости выйти замуж в пятнадцать лет. В стране, где золото из приданогоединственное, что может защитить женщину в случае непредвиденных обстоятельств, уши Маа без серег и запястья без браслетов неизменно напоминали отцу, что он принес семью в жертву политике.
Нам пришлось перебраться в Аджар, где мать похоронила свое разочарование, а отецгордость. До обретения независимости оставалось целых двенадцать лет, и к тому времени отец уже был сломлен.
Маа никогда не говорила о тебе, сказала Радха. Даже имени твоего не произносила. Я не подозревала о твоем существовании, пока сплетницы не разболтали, что ты сбежала в год моего рождения. Когда я выучила буквы, то поняла, что это твои письма Маа сжигала, не открывая. Единственное твое письмо, которое я прочла, было с билетами до Джайпура. Обо мне в нем не говорилось ни слова. И я догадалась, что ты не слышала обо мне.
Я закрыла глаза. Ох, Маа, как же сильно я тебя рассердила. Муж тебя предал. Я тебя предала. Если бы ты только прочитала те письма!
Едва начав зарабатывать достаточно, я в каждом письме отправляла родителям деньги. Я умоляла их простить меня за то, что ушла от мужа, обещала при первой же возможности забрать их к себе. Если Маа сжигала письма вместе с деньгами, неудивительно, что Радха приехала ко мне в обносках.
Я снова прижалась к ней, обняла, как когда-то мечтала обнять Маа.
Радха стиснула мою руку, и я словно очнулась, вспомнила, что у меня теперь есть сестра. Быть может, она вовсе не кара моя за допущенные ошибки, а мое спасение. С родителями уже ничего не исправишь, прощения у мертвых не попросишь, доброе имя не восстановишь. Но я позабочусь о сестре, выращу и воспитаю Радху. Я сделаю все, чтобы наши родители смогли бы гордиться еюв отличие от меня.
Радха пошевелилась.
Джиджи, а помнишь Манчи-джи?
Разумеется, я помнила старика из Аджара, который, сгорбясь над высохшим листиком, беличьей кистью рисовал гопи и корову размером с мой большой палец, усеивал крапинками сари девушки, которая доит корову. Я пряталась у него, когда родители ссорились из-за денег. Я бежала от материнского горького молчания, от отцовского пьянства, забывалась за рисованием. Сперва старик Манчи научил меня видеть, подмечать мельчайшие детали того, что я собираюсь нарисовать, и уж потом дал мне кисти. Его наука позволила мне много лет спустя взяться за палочку для мехенди и выводить затейливые узоры, врезавшиеся в мою память.
Он все еще рисует? спросила я.
Хан. Он всегда говорил, что ты была лучшей его ученицей.
Я почувствовала, что улыбаюсь.
Ты тоже с ним рисовала?
У меня нет твоего таланта. Я обычно сушила для него листья дерева бодхи. И растирала краски. Она обернулась ко мне с озорной ухмылкой. Знаешь, что получится, если накормить корову листьями манго, а потом смешать навоз с глиной и разбавить коровьей мочой?
Что?
Оранжевая краска! Манчи-джи говорил, моя краска гладкая, как шелк.
Если хочешь, я научу тебя растирать листья хны, чтобы готовить пасту для мехенди.
Акча. Да. Она зажмурилась и громко зевнула.
Когда зеваешь, прикрывай рот ладонью.
Радха робко приоткрыла глаза, поймала мой взгляд и улыбнулась:
В-двадцатых?
Сплю я чутко, поэтому, когда загремела дверная ручка, я тут же проснулась и встала с кровати. За окном еще было темно. Радха крепко спала. В комнату ворвался Самир; сперва я решила, что он перебрал в клубе и не соображает, что творит, но потом увидела, что на руках у него женщина, завернутая в одеяло. Глаза у нее были закрыты, она постанывала. Рядом с Самиром стоял его друг, доктор Кумар. Я посмотрела на настенные часы. Два часа ночи. Я поспешно закрыла дверь за пришедшими, чтобы не разбудить миссис Айенгар.
Я щелкнула выключателем. Самир был мрачен.
Миссис Харрис плохо, прошептал он. Кумар хотел вас кое о чем спросить.
Он обвел глазами комнату, посмотрел на кровать; приподнявшись на локте, Радха терла глаза.
Я бросилась к ней.
Радха, скорее вставай.
Она спрыгнула с кровати и уставилась на Самира, который осторожно положил свою ношу на кровать, где прежде спали мы с Радхой. Одеяло, в которое была закутана миссис Харрис, распахнулось, и в слабом свете потолочной лампы я увидела запекшуюся кровь. Опухшие, в синих прожилках веки Джойс Харрис трепетали, она лежала, подняв колени, обхватив руками живот, и так громко стучала зубами, что я удивилась, отчего миссис Айенгар еще не колотится ко мне в дверь с просьбою быть потише.
Зачем вы ее принесли
Некогда об этом. Кумар все объяснит.
Я заметила в руке у доктора черный медицинский саквояж. Доктор Кумар достал из него стетоскоп.
Самир схватил меня за руки.
Спасибо, Лакшми. Пожалуйста, делай, как говорит доктор Кумар, взмолился он, вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Вся сцена длилась не больше минуты. В комнате было душно; англичанка хрипло стонала.
У доктора Кумара бегали глаза.
Она что-то приняла, прошептал он. И мне нужно знать, что и сколько.
Я не понимаю
Что тут понимать? Он нахмурился. Она выпила какую-то отраву, чтобы избавиться от ребенка, и если я не узнаю, что именно она приняла, она умрет.
Но я всего лишь Я вспыхнула. Разве Самир не объяснил вам, что я
Неужели вы не знаете, что на пятом месяце делать аборт опасно? его серые глаза сверкнули.
На пятом? изумилась я.
Кумар кивнул и приложил головку стетоскопа к животу миссис Харрис. Она вскрикнула.
У плода бьется сердце, то есть срок минимум восемнадцать недель. Но сердцебиение слабое. Она потеряла много крови. Нужно переливание. Самир пошел звонить, чтобы ее положили в частную клинику. Он перевел взгляд с Джойс Харрис на меня. Но вряд ли ребенок выживет. Он посмотрел на мои руки, сцепленные в замок.
Наконец доктор убрал стетоскоп.
Что вы ей дали? выговорил он неторопливо, словно с трудом сдерживал гнев.
Я отвела взгляд от скорчившейся на кровати женщины.
Отвар из коры корней хлопчатника. Она должна была вскипятить содержимое одного мешочка в кварте воды и пить каждый час, пока не допьет. Потом повторить процедуру. Обычно этого достаточно, чтобы исторгнуть плод. Но я на всякий случай оставила ей еще один мешочек.
Доктор Кумар прижал два пальца к запястью миссис Харрис и устремил взгляд на часы.
Пульс очень редкий. Видимо, она приняла все три дозы сразу или вскипятила в меньшем объеме воды, чтобы отвар получился крепче.
Она клялась, что на четвертом месяце, не больше. Я дважды переспросила, предупредила, что на более позднем сроке это делать опасно. С чего бы мне ей не верить?
Он вперил в меня пристальный взгляд. Неужели он думает, что я вру?
Я никогда не давала этот отвар тем, у кого срок беременности больше четырех месяцев. Либо миссис Харрис сама не знала, на каком она сроке, либо намеренно солгала мнеот отчаяния.
Он намочил ватку спиртом, протер внутренний сгиб ее локтя.
Как вы с Самиром ее нашли?
Доктор Кумар достал из саквояжа ампулу и шприц.
Мы ужинали в клубе, позвонил ее друг и сказал, что ей нужна помощь. Он легонько постучал по ее руке, чтобы обозначилась вена, и сделал укол. Джойс Харрис вздрогнула. Мы ее забрали. Дома никого не было: ее муж с матерью сегодня уехали в Джодхпур. Будьте добры, подержите.