Не знаю, что привело отца в библиотеку как раз в тот день, когда там работала я (за одним столом со стайкой девушек, которые готовили групповую работу по «Четырем квартетам» Томаса Элиота). Мой отец прошествовал по центральному проходу и скрылся за книжными полками, и я отчетливо услышала, как одна из девиц сказала со вздохом: «Ах этот божественный профессор Гулден!»а другая спросила: «И кто у него теперь? Ведь его помощница перешла к Колби». «А я бы ему дала», сообщила третья, с кудрявой черной гривой и широкой щелью между передними зубами.
Ее фраза вызвала шквал негодования: «Ты что, свихнулась? Он же старый скряга, к тому же женат».
«Это они о моем отце», подумала я и осмотрелась: шум привлек внимание других посетителей.
Могу представить, насколько привлекательным он им казался: сама видела этого мужчину домапусть и нечасто, где, как теперь догадалась, он набирался сил для нелегкой работы по превращению в Джорджа Гулденаимпозантного красавца и обольстителя. Сегодня я могу говорить про обаяние моего отца, только если проведу уничижительную аналогию между ним и, к примеру, змеей в корзинке и факиром с дудкой. Анализировать его поведение все равно что рассуждать об алкоголизме после того, как воздерживался много лет и все, что помнишь о пиве, сводится к воспоминанию о том, как в три утра обхватывал руками унитаз и, пока тебя рвало, вдыхал бодрящий аромат туалетного освежителя.
Но из песни слов не выкинешь. Мой отец был приветлив со всеми, хотя умел настаивать на своемего слово всегда было закон, но с женщинами прямо-таки рассыпался в любезностях, сияя теплой улыбкой, и казалось, что готов приударить за каждой независимо от возраста. «Дражайшая миссис Дуайн, говорил он бывало, подходя к прилавку книжного магазина, где бы мне разыскать «Хладнокровное убийство»? Ваша помощь послужит не только моему личному благу, но придется во благо целому поколению впечатлительных студентов, которые полагают, будто Трумен Капотеэто гость на ток-шоу Дика Каветта. Кстати, если выцветет обложка того нового издания Нормана Мейлера, что выставлено в витрине, не рассмотрите ли вы возможность отправить его в помойку, дабы оказать услугу мужской половине человечества? Или, может, ради главы департамента женского образования, которая скупает подобные издания, вы продолжите их заказывать, оказав услугу человечеству в целом?»
Миссис Дуайн, дама, умудренная опытом, вдова бывшего чиновника Государственного департамента, второй раз выйдя замуж, переехала в провинцию из квартиры в одном из музейных кварталов возле Пятой авеню. Но как же ей было устоять перед потоком любезностей, которые отец расточал из своего бездонного кувшина? Однажды я наблюдала, как она перенесла здоровенную стопку «Кентерберийских рассказов» из одного шкафа в другой, у противоположной стены, лишь потому, что отец с сожалением заметил, что обнаружил их в разделе рассказов.
Я бы сказала, Джордж, что вы прирожденный льстец, хоть и не ирландец, заметила миссис Дуайн.
Просто я такой уютный, возразил отец. Уют, знаете, это нечто вроде фруктового десерта со взбитыми сливками и панкреатитом в придачу. Вот есть он у меня, и он к вашим услугам. Так найдете мне книгу?
Конечно!
Уверена: если бы книги не было в ее магазине, она бы ее все равно раздобыла.
На мне отец тоже упражнялся, когда не забывал, однако этого не случалось ни разу с тех пор, как я вернулась домой ухаживать за мамой. До сих пор помню, как он разучивал со мной алфавит (вечером, перед сном), когда мы жили в маленькой двухкомнатной квартирке в Принстоне, у черта на куличках, далеко от университета. Будними днями я видела его, когда меня уже успевали искупать, причесать и переодеть в нарядную длинную ночную сорочку с пояском на кулиске. Мама сама шила для меня эти вещички, а потом объясняла немногочисленным подругам из профессорских жен, которых вполне устраивали пижамы с Микки Маусом: «Как ни крутись, а приличной ночной сорочки для маленькой девочки нигде не купить».
«А»это ааап-чхи! И он чихал. «Б»это бубен; «з»Заза Габор. Никто не называл эту актрису Заза, кроме моего отца. «К»канкан, танец, когда девицы задирают ноги перед Тулуз-Лотреком в конце «прекрасной эпохи».
Иногда, особенно если с нами в машине была одна из моих подруг, он принимался петь «Давай бросим все это», или цитировать лимерики не самого приличного содержания, или делать комплименты ее экстравагантной футболке с девизом «Действуй локально, мысли глобально». («Способен ли человеческий разум превзойти чувства, которые бушуют в ах, простите, на вашей груди?») Разумеется, они все это обожали. «Мой папа сидит в машине и портит воздух да еще приказывает мне заткнуться, потому что по радио передают, какой там был счет, сказала мне Дженнифер Бакли (ее отцу принадлежала компания, которая строила супермаркеты и государственные школы). А вот твой папа с ходу определил, что я надушилась «Армани».
Мужчина, который с ходу определяет марку духов старшеклассницы на заднем сиденье машины, может иметь некоторые недостатки как отец. Как-то декабрьским вечером, приехав домой на Рождество, я, студентка-первокурсница Гарварда, зашла в его кабинет, на самом верху старинного здания из известняка, в котором располагались аудитории филологического факультета. Маме позвонила моя бабушка Нина из Флориды и по-польски сообщила, что у дедушки инсульт и что врачи полагают, что он скоро умрет. Телефоны в колледже не работали из-за пурги, повредившей какие-то кабели. Итак, я прошла по пешеходному мосту, крепко держась за перилапод напором ветра мост раскачивало, стараясь не смотреть на холодную реку внизу (вода стояла высоко, до самых берегов).
Охранник махнул мне рукой, пропуская внутрь. Я поднялась на пятый этаж, но дверь кабинета оказалась закрытой и оттуда доносились недвусмысленные звуки: стоны, скрип старых пружин потертого кожаного дивана, хриплый шепот: «Хорошо, Бет» потом: «Господи, Бет». Я знала эту Бет: яростная феминистка, профессор американской истории, гостья из Рутгера. Как это банально, подумала я, воспользовавшись одним из любимых словечек отца. Осторожно, стараясь не шуметь, я вытащила из ящика секретарского стола лист писчей бумаги и написала: «Тебя хочет видеть твоя жена». Прежде чем выскользнуть за дверь, я все-таки постояла там еще некоторое время, прислушиваясь. Даже сейчас, много лет спустя, мне становится тошно, стоит об этом вспомнить.
Не знаю, понял ли отец, что я знаю. После того случая наши отношения изменились. Я стала не просителем, а скорее судьей, причем строгим и беспристрастным. Случилось так, что из нашего творческого писательского семинара в Гарварде ушла одна девушка: там мы читали вслух и обсуждали написанное друг другом. Так вот: после четырех занятий она сказала преподавателю, что ей страшно от мысли, во что я превращу ее сочинения, после того как разделала под орех произведения остальных. Когда преподаватель передал ее слова мне, я лишь пожала плечами: «Это ее проблема, не так ли?»
Столь же сурово я судила отца (может, даже еще строже), потому что, как мне представлялось, он сам меня приговорил. А вот между родителями не изменилось ничегони тогда, ни потом. И гораздо позже я смогла провести параллель между тем, что случилось, и моим длительным романом с Джонатаном, где я хотела его и ненавидела примерно с одинаковой силой. Когда мы вернулись в Гарвард после тех рождественских каникул, его поразили произошедшие со мной перемены, причем не только в постели. Однажды я сунула руку ему в брюки прямо на лекции по истории искусства, во время разбора свадебного портрета Арнольфини, где два бледных существа в изысканных нарядах готовятся ступить в унылую вечность вдвоем. Мне было любопытно, как далеко я могу зайти в желании подражать отцу, интересный случай для любого психиатра.
Мы с отцом никогда не вспоминали о том, что произошло, но через полгода, когда я приехала домой на лето, чуть было не проговорились. Я рассказала отцу о встрече с профессором Гарварда, который вел занятия для филологов-аспирантов. Он вроде пописывал романы, вот я и послала ему несколько своих рассказов. То что они ему не понравились, я поняла, выслушивая его обтекаемые и пустые комментарии, но зато он сообщил, что никогда не видел таких удивительных карих глаз, как у меня. «Право же, они почти черные!» Всего за год в университете я узнала, что это неуклюжая попытка сказать: «Будь умницей, и мы пойдем обедать, а потом в постель».