Я вошла, еле ноги волоча, и почувствовала, что все взгляды устремились на меня и мою розовую пижаму. Надо было все-таки Лучшие Воскресные тапочки обуть.
Ленни, привет!
Привет, Пиппа!
Что это тебя привело?
Я попыталась сформулировать, что именно меня привело. Один человек, умерший давным-давно, и два его неодинаково любимых сына. Рыбина. Священник. Непреодолимое желание делать что-нибудь еще, а не только сплавляться мысленно по реке Аудитории гериатрического профиля все это вряд ли показалось бы вразумительным.
Порисовать хочешь? спросила Пиппа.
Я кивнула.
Бери стул, а я принесу бумагу. На этой неделе темазвезды.
Я оглянулась в поисках места, а она тут как тут. Сидит себе сзади на столе, в стороне от всех. Одета в темно-фиолетовую кофту, волосы, стальные как десятипенсовик, поблескивают на солнце, глаза устремлены на лист бумаги, где она рисует что-то там кусочком угля. Лилово-розовая злодейка, сиреневоголубая преступница. Старушка, укравшая нечто из мусорного ведра.
Вы! воскликнула я.
Она оторвалась от рисунка, подняла голову и одно кратчайшее мгновение рассматривала меня, наводя резкость. Потом узнала и обрадовалась:
Ты!
Ленни и Марго
Я подковыляла к ее столу.
Меня зовут Ленни.
И протянула руку.
Она отложила кусочек угля, пожала мне руку.
Рада познакомиться, Ленни. Я Марго.
Ее перепачканные углем пальцы отпечатались на тыльной стороне моей ладони.
Спасибо, сказала она. Ты мне очень помогла.
Пожалуйста. Я не сделала ничего особенного.
Нет, кое-что ты сделала. Сделала. Хотелось бы отблагодарить тебя как следует, но теперь у меня за душой лишь пара пижам да недоеденный кекс.
Она показала рукойприсядь, мол, и спросила:
Как ты тут оказалась?
Она имела в виду Розовую комнату, конечно, но я считаю, что прямота лучше всего, поэтому сказала правду:
Говорят, я умираю.
Повисла паузаМарго глядела на меня изучающе. Не поверила как будто.
Заболевание, ограничивающее продолжительность жизни, пояснила я.
Но ты такая
Юная, да-да.
Нет, ты такая
Невезучая?
Нет. Она все еще смотрела на меня недоверчиво. Ты такая живая.
Подошла Пиппа, положила нам на стол кисточки.
И о чем мы тут беседуем?
О смерти, ответила я.
Увидев, какая складка образовалась на лбу у Ниппы при этом слове, я подумала, что ей бы надо взять выходные и сходить на курсы, где учат обходиться с мертвыми и умирающими. Долго она в больнице не проработает, если даже слышать этого слова не может. Пиппа присела на корточки у стола, взяла кисть.
Обширная тема, сказала она наконец.
Ничего, ответила я. Я целыми днями прохожу семь стадий принятия неизбежного и научилась делать это одним махом.
Пиппа прижала сухую кисть к столешнице, и щетинки, сложившись веером, образовали идеальную окружность.
Однажды в начальной школе, еще в Эребру, я оторвала нечаянно краешек страницы из учебника. Мы с одним мальчикомне помню, как его звали, листали учебник наперегонки. Я старалась листать быстро-быстро и оторвала краешек страницы. Классная руководительница накричала на меня и, не увидев, наверное, должного раскаяния, отправила в кабинет директора. Я шла туда как в полицейский участок. И не сомневалась, что родителям теперь обо всем расскажут, что дела мои плохи и лучше уже не станут. У меня вспотели ладони. Даже передвигаясь по коридору, когда все сидят в классе, я, казалось, нарушаю правила, нахожусь там, где не следует.
Директриса была крепкой женщиной с серебристыми, как лед, волосами и вечно поджатыми губами, накрашенными жирной помадой. Я представляла, как она кричит на меня, и изо всех сил старалась не заплакать. Когда я пришла к ней в кабинет, оказалось, что директриса на собрании, и секретарша велела садиться на зеленый стул у двери и ждать. На стуле слева уже сидел мальчик на несколько лет старше меня по имени Лукас Найберг.
Что, неприятности? спросил он (по-шведски, разумеется).
Да, ответила я, почувствовав, как задрожал подбородок.
У меня тоже, сказал он. И похлопал рукой по сиденью стоявшего рядом стула. Казалось, он не напуган и не расстроен, что сидит тут, у дверей директорского кабинета, как арестованный. Скорее наоборотгорд собой.
Почувствовав облегчение, я села рядом. Неприятности были не у меня одной, и это утешало. Лукас разделил мою судьбу, а вместе иметь с ней дело уже не так страшно.
И то же самое я ощутила, когда Марго решила нарушить молчание и, наклонившись ко мне, прошептала:
Я тоже умираю.
Мгновение я смотрела в ярко-голубые глаза Марго, думая, что мы, как видно, станем сокамерницами.
Если поразмыслить, сказала Пиппа, отложив наконец кисточку, ты вовсе не умираешь.
Не умираю?
Нет.
Может, я тогда домой пойду?
Ты не умираешь прямо сейчас, я имею в виду. Прямо сейчас ты очень даже живешь.
Мы с Марго смотрели на Пиппу, а та пыталась объяснить.
Твое сердце бьется, глаза видят, уши слышат. Ты сидишь в этой комнате, вполне живая. А значит, ты не умираешь. Ты живешь. Она присоединила и Марго: Вы обе.
Железная логика и в то же времяникакой.
Итак, мы с Марго, вполне живые, сидели в тиши Розовой комнаты и рисовали звезды. На маленьких квадратных полотнах. Я забыла нарисовать рамку на своембуду потом досадовать, когда Пиппа повесит их на стену. Марго изобразила звезду на чернильно-синем фоне, яна черном. Ее звезда была симметричной, моя нет. И там, в тишине, пока она аккуратно обводила свою желтую звезду золотым, я испытала чувство, какого ни с кем еще не испытывала. Что времени у меня сколько угодно. Не нужно торопиться о чем-то говорить, можно просто быть рядом и все.
В детстве я любила рисовать. У меня была старая жестянка из-под детского питания с цветными мелками и пластмассовый столик. И каким бы ужасным ни вышел рисунок, я всегда писала в уголке свое имя и возраст. Мы с классом ходили в картинную галерею, и учительница указывала на фамилии авторов в нижних уголках гравюр. Я считала, что очень талантлива и мои рисунки однажды могут тоже выставить в галерее. Поэтому нужно обозначить имя и дату. Тот факт, что мне было всего пять лет и три месяца, когда я нетвердой рукой срисовала далматинца с обложки видеокассеты, заставит мир искусства еще больше восхищаться моим талантом. Зайдет разговор о знаменитых художниках, только лет в двадцать-тридцать вполне овладевших своим талантом, и кто-нибудь скажет: А ведь Ленни Петтерсон написала эту картину всего в пять лет и три месяцанепостижимо, уже тогда она была способна на такое! В память о собственном тщеславии я, взяв самую тонкую кисть, какую смогла найти, вывела желтой краской под нарисованной звездой: Ленни, 17 лет. Посмотрев на меня, Марго сделала то же самое. Марго, написала она, 83 года. А потом мы поместили их рядомдве звезды на фоне тьмы.
Я не придаю большого значения числам. Не делю в столбик, не высчитываю проценты. Не имею понятия, какой у меня рост и вес, не помню папин номер телефона, а ведь раньше знала. Предпочитаю слова. Вкусные, дивные слова.
Но два числа, оказавшихся передо мной теперь, имели значение и будут иметьдо конца моих считаных дней.
Нам на двоих, сказала я тихо, сто лет.
Ленни знакомится со сверстниками
Через несколько дней на моей прикроватной тумбочке появился ломтик кекса.
Вообще-то я не большой любитель кексов. Когда изюм лопается во рту, кажется, что ешь мокрицу. Сначала он твердый, а раскусишьизнутри брызнет сладкая жидкость и только кожистая оболочка останется.
Но бесплатный кексэто бесплатный кекс.
Я ела и думала о Марго.
Мы прожили сто лет на двоих. По-моему, неплохой результат.
В тот самый момент на уроке рисования я заметила Новенькую Медсеструкраснея, она пробралась в Розовую комнату, у входа нечаянно врезавшись бедром в стол. Сказала шепотом, что пришла, мол, в мою кабинку, а там отец Артур сидит один. Что в принципе мне в Розовой комнате находиться не положено и, если я не вернусь сейчас же, у меняв принципемогут быть неприятности. Так мило. Джеки наоретвот что Новенькая Медсестра называет неприятностями. Совсем иначе понимает неприятности тот, кто ходит в пижаме среди бела дня и дает имя пластиковой трубке, через которую обедает внутривенно. Вот настоящие неприятности. И они у меня уже есть.