Самоутверждается так вздохнул Лев Данилович. Мы, Саша, попали в такое общество, где каждый пытается сразу показать то, на что он способен, чтобы авторитет свой поддержать. А мы страдай
Трояком не отделаешься, Кислов! покачал головой Головко, с перепуга перестав твердить через слово «значит». Вышка без суда и следствия
А мы рискнем я уловил его резкое движение в сторону, краем глаза. Оно не оставляло шансов сержанту-увальню почти никаких шансов. Мгновенное, воздушное перемещение Кислого влево от противника, должно было принести за собой смертельный удар, если бы я в последний момент не выставил вперед ногу и сломал стройное, как росчерк пера движение вора. Тот вспоткнулся, потерял темп и тут же получил оглушительную зуботычину от Головко.
Вот и все вздохнул сержант гневно пнув вора под ребра. Делов-то
Он, конечно, видел, как я подставил Кислову подножку. Бросил на меня короткий взгляд, в котором легко читалось спасибо. Подошел к обездвиженному вору, поймавшему могучий удар справа мужицкого кулака.
С-сука процедил он. В карцере сгною, тварь
Оставшиеся в стороне от ссоры зэки переглядваались между собой, мысленно просчитывая чем это всем им грозит. Тут уж каждый за себя, своя рубашка ближе к телу, никакого чувства плеча и товарищества, только грубый расчет и шкурные интересы.
Прихлебатели Кислого наблюдали за всем со стороны. Я поймал на себе гневный взгляд одного из них, но сделал вид, что не заметил его. Мало мне проблем с Кисловым, теперь еще и с этими.
Чего замерли, бараны? будто бы очнулся Головко, хмуря косматые брови. Кому сказано, шагом марш в карантинный барак! И без того на месте топчемся целый день.
Вокруг, действительно, начинало смеркаться. Длинные вытянутые тени многовековых сосен вытянулись вокруг лагеря в плотный забор. На сером небе засветилась луна, все еще бледная, но уже достаточно хорошо различимая. Подморозило. Промокшие ноги мгновенно почувствовали перемену погоды. Набрякшие от талого снега кирзачи стали колом, будто выструганные из дерева. Я переступил с ноги на ногу, пытаясь вернуть ногам былую чувствительность.
Шевелись, значит!
Подгонять этап больше не требовалось. Даже самые уставшие спешили спрятаться от промозглого сырого ветра куда-то в помещение. Строй двинулся внутрь территории лагеря, оставив бесчувственное тело Кислова на покрывшимся коркой снегу. Поймав мой взгляд, Головко добродушно пояснил:
Подберут солдатики, не переживай, не замерзнет! Такую сволочь так просто не изничтожить, значит! За нападение на сотрудника ему ШИЗО положено на месяцок. Посидит в четырех стенах, одумается, значит
Я кивнул, догоняя вырвавшегося далеко вперед Качинского, по одному виду которого можно легко определить, что моих действий он не одобряет и против заигрывания с администрацией лагеря.
Я понимаю, Александр, произнес он тихо, как только я его догнал и занял место по правую руку в неровном строю от него, что в ваших действиях в отношении Кислова говорил офицер НКВД
Бывший поправил его я, нахмурившись.
Пусть и бывший, легко согласился Качинский, но такого вам воровское сообщество может и не проститьТаких тут называют ссученными! За такое полагается смерть!
Я
Не надо оправдываться!Чисто по-человечески я вас понимаюНо как зэк зэку скажуХодите и оглядываетесь. Ваша смерть бродит уже у вас за плечами.
Это было сказано таким загробным и серьезным тоном, что я невольно обернулся. По спине побежали мурашки. За всю свою недолгую карьеру в НКВД я был наслышан о могуществе воровской братии. Ходили слухи об их почти нереальном могуществе, что достать они могут любого обидчика хоть из-под земли. Связываться с ними не особо хотелось, особенно тогда, когда прекрасно понимаешь, чем то все может закончится. О воровском мире в НКВД ходили легенды. Я усиленно попытался вспомнить все о чем мне говорили старшие товарищи, рассказывая байки о том, как настоящие воры ограничивают себя во всем, подобно отшельникам-монахам. Им нельзя иметь семью, детей, ничего, что могло хоть как-то привязать их к чему-либо, извратив, сломав, заставить подчиниться воле оперативников. То, что самый обычный человек называет счастьем, воры признавали слабостью, и какая же воля должна была быть у них, чтобы отказаться от этого, какая вера в идеалы?
Я шагал следом за Качинским, меся промокшими ногами грязно-бурый снег, превратившийся в кашу. В ношенных сапогах хлюпало, а пальцы уже и не чувствовали колкого пронизывающего насквозь холода.
Вот они аккуратно дернул меня за край телогрейки Лев Данилович, кивая куда-то в сторону.
На деревянном, почерневшем от постоянной непогоды крыльце сидели трое зэков, густо исписанных синими татуировками так, что в полумраке сгущавшихся над нами сумерек, они казались какими-то нереальными существами. Один из них, почти седой мужчина, в новеньком бушлате, скроенном и подогнанном точно по размерам, словно шившимся в дорогом ателье, сидел чуть повыше других, дымя ароматной самокруткой, и внимательно осматривая наш неровный строй перепуганных и до смерти уставших людей, от которых за версту несло крепким потом, вонью давно немытого тела и стойким запахом несвободы.
Кто? уточнил я Качинскому на ухо. Слегка повернув голову. Наши глаза с главарем встретились. Его ядовитый, полный необоснованной злобы взгляд скользнул по моему лицу, будто оценивающе, как сквозь прицел винтовки.
ВорыОни на работы общие не ходят. За них бригада, такие мужики как мы с тобой, да Федор со товарищами норму делаемЗапрещено им работать, вера не позволяет.
Какая еще вера? не понял я, отводя глаза в сторону, стараясь сделать так, чтобы это не выглядело трусостью. Тут надо было, как с волками, отвел взгляд, вся свора на тебя и бросилась. Смотришь прямо и открыто, ничего не боясь, волки признают в тебе настоящего достойного противника и обойдут.
Обычная, воровская! пожал плечами Качинский. Сейчас только она и осталась с грустью добавил он, коснувшись груди, где, как я уже успел заметить висел тщательно скрываемый от посторонних глаз православный крестик на сухой пеньковой веревочке.
Мне оставалось только промолчать. Не мог я его понять, оценить и посочувствовать неприятию новой власти. Для меня выращенного в Советской России Россия императорская была чем-то далеким, эпохальным, но уже историческимДля Льва Даниловичаогромным и, наверное лучшим, пластом его жизни.
Пошевеливайся! Головко завел нас за угол, где располагался карантиный барак. Вход строго по одному! Там доктор вас осмотрит и примет решение он едко усмехнулся. Сразу вас расстрелять или немного помучаетесь.
Строй рассыпался в стороны. Густой пар от взмыленных от долгого перехода людей клубами поднимался вверх в иссине-черное, затянутое плотными снеговыми облаками небо. Мы с Качинским присели в уголке на куче сваленных бревен, закурили, ожидая своей очереди. Молчали. Устав от разговоров за время долгой дороги этапа. Хотелось уже какой-то определенности, распорядка, забыться, прилечь где-то, дав уморенному телу немного роздыха.
Заключенный Клименко! позади нас стоял Головко. Все такой же бодрый и невозмутимый, будто не было у него длинного перехода от станции, драки с Кисловым и нудного брожения по лагерю.
Заключенный Клименко, вскочил я со своего места, наученный прошлым горьким опытом, одна тысяча девятьсот
Будя махнул рукой сержант, прервав мой доклад в самом начале. Пойдем, значит, со мной. Дело у меня есть к тебе
Я расстерянно оглянулся по сторонам, словно ища поддержки у Качинского. Но тот усиленно делал вид, что не замечает откровенного интереса сержанта ко мне, наслаждался последними крохами самосада, оставшимимся еще с СИЗО, дымя в кулак.
Так карантин же, гражданин начальник
Пойдем! Тут сторожка неподалеку. Разговор серьезный. А от карантина я тебя освобождаю хмыкнул сержант, направляясь куда-то влево, в бесконечный лабиринт бараков и административных зданий Темлага. Пришлось следовать за ним, хотя даже сил шевелиться уже не было.
Спустя пару минут мы свернули еще куда-то, где в зарешеченном окне тускло светилась керосиновая лампа. Не постучав, Головко прошел внутрь, в импровизированных сенцах обметя веником хромовые сапоги от налипшего мокрого снега вперемешку с грязью. Немного стесняясь, я прошел за ним, стараясь выглядеть, как можно незаметнее.