Еще одна такая попытка, и я тебя убью, пообещал я.
Тебя посадят.
Возможно. Но я буду жить, а тебя не будет. Ты умрешь, не дожив до семнадцати лет. И тебя никто не убережет, я достал нож, ни отец, ни милиция. Я убью тебя или в школе, или по дороге домой, или в кино. Подойду сзади и ткну в спину.
Воротников больше не пытался встать. Он смотрел на меня, быстро моргал и плакал. И я пошел домой. Прут спрятал на огороде подполковника, а на следующий день, идя в школу, я оставил нож дома.
Меня взяли после первого урока. На перемене меня вызвали в кабинет директора, и я увидел молодого лейтенантане из наших местных, он закончил милицейскую школу в Омскеи старшину Сычева. Сколько я себя помнил, он всегда был старшиной и доводился матери родственником, но очень дальним. Мой дед был внучатым племянником деда Сычева. Директор школы, когда я вошел, сказал:
Это он.
Знаем мы его, ответил мой дальний родственник Сычев.
Пройдемте с нами, сказал лейтенант.
Не пойду. Не имеете права без санкции прокурора.
Потащим, пообещал лейтенант.
Тащите. И я сел на пол.
Лейтенант и старшина взяли меня под руки, я подогнул ноги, поэтому тащить меня не могли, а понесли к двери.
Не донесете, сказал директор. До милиции далеко.
Меня опустили на пол. Когда я попал в туберкулезную больницу в палату для взрослых, в ней лежал переведенный из тюремной больницы подследственный Захар Захаров. Он уже дважды пытался сбежать из больницы, и, когда его снова решили поместить в тюрьму, он так же сел, подогнув ноги, и двое конвоиров потащили его по коридору, а потом по двору к тюремной машине. Меня милиционерам пришлось бы тащить через весь райцентр, с километр.
Лейтенант позвонил в милицию.
Пришлите воронок, сказал лейтенант. Он не идет.
Воронка, по-видимому, в милиции не имелось, и милиционеры стали ждать. Я сидел на полу возле двери. К директору время от времени заход или учителя, удивлялись, видя меня сидящим на полу. Учительница литературы возмутилась:
Что это за издевательство! Почему мальчика посадили на пол? Сейчас не сталинские времена!
Мы не сажали, он сам сел, попытался оправдаться лейтенант.
Не врите, сказала учительница. Он же не идиот, чтобы сидеть на полу у двери.
Милиционеры перенесли меня на директорский диван.
Я требую врача, сказал я.
Понос от страха? поинтересовался лейтенант.
Я требую меня освидетельствовать, что пока у меня нет побоев.
Тебя никто не бил, попытался меня урезонить Сычев.
В милиции бьют. Я требую врача.
Директор выглянул в коридор, и я слышал, как он сказал:
Пришлите медсестру!
Пришла медсестра, осмотрела меня и подтвердила:
Побоев нет.
Прошу занести в протокол, потребовал я.
Лейтенант составил протокол, и его подписали директор и медсестра, наша знакомая, тетя Дуся.
Машину все не присылали, лейтенант звонил уже три раза.
Наконец в кабинет директора зашел милиционершофер воронка.
Идемте, сказал лейтенант.
Не пойду!
Милиционеры разозлились и поволокли меня к двери, но зазвенел звонок, закончился очередной урок.
Не советую, сказал директор. Подождите, когда закончится перемена, а то завтра весь райцентр будет обсуждать ваши методы.
Милиционеры дождались, когда закончилась перемена, и понесли меня к машине.
Осторожнее, сказал лейтенант, когда меня заталкивали в кузов милицейского автомобиля. Будет синяк, и этот придурок заявит, что мы его избили.
Во дворе милиции меня с предосторожностями извлекли из машины и внесли в кабинет лейтенанта, который начал составлять протокол моего допроса.
Закончив допрос, он прочитал протокол и уточнил:
И ты не угрожал Воротникову, что в следующий раз убьешь его?
Повторяю, это Воротников сказал, что в следующий раз я живым не уйду, что он сын секретаря райкома, а милиция и прокуратура подчиняются райкому партии, что меня убьют, и никто даже расследовать мое убийство не будет.
Лейтенант позвал старшину Сычева, а сам с протоколом вышел и вернулся с начальником районной милиции майором Бурцевым. В отличие от наших милиционеров, толстых от безделья, майор был сухощавым и до работы каждый день бегал на стадионе по тридцать кругов, получалось около шести километров. Раньше он работал в Пскове, но развелся с женой, женился на молодой медсестре, и его за этот проступок перевели в район. Медсестра носила мини-юбки, которые обтягивали ее круглую попку, нравилась молодым врачам, и не только врачам, но о ее романах в райцентре не говорили, то ли она очень любила своего мужа, хотя он и был старше ее лет на десять, то ли врачи побаивались начальника милиции.
Бурцев осмотрел меня, я не отвел глаз, майор усмехнулся и сказал:
Дайте ему прочитать другие протоколы.
Только теперь я понял серьезность ситуации. В милиции за утро допросили всех, составили протоколы, из больницы получили справки о травмах.
Мое сердце стучало так громко и быстро, что я подумал: они слышат мой страх. Слава богу, у меня почти никогда не краснело лицо, только уши. Я стал задерживать дыхание на выдохе, и сердце начало успокаиваться. Майор внимательно за мною наблюдал.
Я прочитал протокол вашего допроса. Вы утверждаете прямо противоположное. Что не вы напали, а на вас.
В это время в кабинет вошел молодой мужчина в тогда модном буклированном пиджаке и сел на подоконник: стулья в кабинете оказались занятыми. Все в райцентре знали, что онуполномоченный КГБ, но никто не знал его звания, потому что чекист никогда не носил мундир. Я решил усилить свою позицию и сказал:
Сын секретаря райкома товарища Воротникова, понимая, что ему ничего не будет, шел на меня с железным прутом. Он мог бы пойти и с автоматическим карабином, который есть у его отца, и он всем в школе рассказывает, что он из него стреляет. И не я ему угрожал, а он мне, что застрелит меня из карабина. И я не побежал, а убежали они, оставив одного Воротникова валяться. А я спокойно пошел домой. И еще я прошу записать, что беззаконие не должно восторжествовать, виновные должны быть наказаны, а пока они не будут наказаны, я буду писать в ЦК КПСС, что не могут райкомом руководить такие люди, как товарищ Воротников, у которого сын вырастает бандитом. Конечно, у меня нет такого отца, чтобы меня защитить, но существует закон, я буду требовать, чтобы приехали разбираться из областной милиции и прокуратуры. Время беззакония и волюнтаризма в нашей стране закончилось, и я надеюсь, что оно никогда не вернется.
Я подумал: как складно говорю, совсем как Захар Захаров, которого из туберкулезной больницы снова увезли в тюрьму. Я запомнил, как он говорил: надо лепить им по полной, не только мы боимся, но и они боятся тожене нас, они огласки боятся. Захар наступал каждый день, особенно если порции обеда были меньше, чем ему хотелось. Он требовал контрольных завесов. В больнице ничего не менялось, но нашу палату стали кормить лучше.
Лейтенант закончил составление протокола и сказал:
Прочитай и распишись.
Обожди, сказал майор, взял протокол, перечитал его и протянул уполномоченному. Тот прочитал, кивнул майору, и они вышли.
Дверь оказалась неплотно закрытой, и я слышал разговор майора и уполномоченного.
Я в райком отправлю протокол неподписанным, сказал майор.
Согласен, сказал уполномоченный.
А мальчишка пусть идет в школу, сказал майор.
Пусть идет, согласился уполномоченный.
Сегодня меня поражает, что я поступил как опытный демагог. Может быть потому, что вырос без отца и копировал наиболее поразивших меня мужчин.
Анализируя свое состояние через много лет, я отмечал, что у меня тогда не было страха перед уполномоченным Комитета государственной безопасности. Страх оставался у моей матери, страх тянулся от ее отца, моего деда, местного сапожника. В семидесятые годы сотрудники Комитета государственной безопасности старались не выделяться, но всю положенную службу справляли исправно. Вторая запись в моем личном деле появилась после этого случая. Оперативный уполномоченный КГБ записал: «Скобарь жестоко избил напавших на него, достаточно продуманно и даже изощренно, используя демагогические приемы, защищался на допросах. Рекомендации Лесника по-прежнему самые положительные».