Бютт-Монмартр возвышался на четыреста футов над северной оконечностью города. Столетиями Монмартр был отдельной деревушкой за городскими стенами, но те передвинулись, а потом их снесли вообще, чтобы на их месте проложить бульвары. А деревушка так и осталась деревушкой посреди одного их крупнейших городов на свете. И если ты был парижским художником, то голодать переселялся именно на Монмартр, а Папаша Лессар тебе этого делать не давал.
Из кармана фартука Лессар-старший извлек маленькую трубку и раскурил ее от спички. Он стоял, положив руку сыну на плечо, так он стоял шесть утр в неделю и курил, пока они смотрели, как весь город розовеет от зари.
У Люсьена то было лучшее время суток: с работой почти что покончено, уроки в школе еще не начались, а папа разговаривал с ним так, будто он единственный собеседник на свете. Он воображал себя юным Моисеем, Избранным, а папина трубка была Неопалимой Купиной. Вот только Моисеем он был эдаким малорослым, французским католиком в придачу и ни слова не понимал по-древнееврейски, на котором с ним разговаривал кустик.
Смотри, вон там видно Лувр, говорил Папаша Лессар. Знаешь, до того, как Осман изменил Париж, двор Лувра был трущобами, где рабочие жили со своими семьями? Там вырос месье Ренуар.
Да, ответил Люсьен, стремясь показать отцу, какой он уже взрослый. Он рассказывал, как в детстве чинил проказы над гвардейцами королевы Амалии. Люсьен знал месье Ренуара лучше, чем других отцовских художников, тот согласился учить мальчика рисованию в обмен на хлеб, кофе и выпечку. Хотя они много времени проводили вместе, Ренуару Люсьен, похоже, не очень нравился. Мальчик думал, что все дело тут, может быть, в сифилисе.
Тема всплыла у них на втором уроке, когда Люсьен жаловался, что он недостаточно сообразителен для художника.
Искусство это не про мышление, Люсьен, сказал Ренуар. Все зависит от навыка, который у тебя в руках. Я вот не интеллектуал. У меня нет воображения. Я пишу то, что вижу. Можно гораздо больше понять о человеке по его рукам, чем из беседы с ним.
Но у вас вот маленькие руки, месье, ответил мальчик. Ренуар вообще был человек некрупный. Мадам Жакоб, хозяйка молочной лавки на другой стороне площади, вечно старалась выдать за него замуж одну из своих дочерей: та, грозилась она, его откормит да и присматривать за ним будет получше.
Ты это о чем? спросил Ренуар.
Ни о чем, ответил Люсьен.
У тебя тоже маленькие руки, сказал Ренуар.
Но мне же всего девять, парировал Люсьен, которому в то время исполнилось всего девять.
Поэтому ты никому и не нравишься, Люсьен, сказал на это Ренуар. Вероятно, руки у тебя маленькие, потому что у тебя сифилис.
Люсьен не знал, что это такое, но испугался, не помешает ли ему сифилис стать художником.
Нет у тебя никакого сифилиса, успокоил его папа. А руки у тебя красивые и сильные оттого, что ты месишь тесто. Из тебя выйдет замечательный художник.
А по-моему, месье Ренуару так не кажется. Он говорит, что я простак.
Для Ренуара простота достоинство. Я разве тебе не рассказывал, как ему нравятся простые женщины?
По-моему, он не про добродетельную простоту, ответил Люсьен. А про бестолковую.
Вскоре после того, как Ренуар согласился учить Люсьена, Папаша Лессар отвел сына в лавку красок месье Танги на пляс Пигаль и купил ему альбом для рисования, карандаши, сангину и рашкуль. Потом на верхней площадке конки они доехали до Лувра посмотреть картины, чтобы Люсьен понимал, к чему ему надо стремиться.
Здесь много портретов Богородицы, сказал Люсьен. Только все разные.
У Богородицы много лиц, но ее всегда можно узнать по синей накидке. Говорят, что она дух во всех женщинах.
Смотри, а тут она вся голая, а у младенца Иисуса крылышки, сказал Люсьен.
Это не Богородица, а Венера, и это не Иисус, а Купидон римский бог любви.
В ней тогда тоже будет дух Богородицы?
Нет, она языческий миф.
А в маман? В ней есть дух Богородицы?
Нет, Люсьен, твоя мама тоже языческий миф. Смотри, какие тут картины с борцами.
И вот теперь на холме Люсьен смотрел, как папа смотрит на солнце, смотревшее на них, оно взламывало горизонт и превращало Сену в яркую медную ленту через весь Париж. В отцовых глазах таилась задумчивая улыбка.
А почему ты сам не пишешь картины, папá? спросил мальчик. А хлеб я могу печь.
Противни для тебя слишком тяжелы. И ты ростом пока не вышел заглядывать в верхнюю печь. А я слишком стар, чтобы учиться рисовать. Да и если бы взялся, учиться пришлось бы втайне от моих друзей-художников, не то засмеют. А кроме того, начинать все равно поздновато. Ничего хорошего из меня уже не выйдет.
А если втайне, то зачем быть хорошим?
Ты как вообще рассчитываешь чему-то научиться, Люсьен, если все время споришь? Пойдем, хлеб пора вытаскивать, сказал отец. Он выбил трубку о каблук башмака, отвесил сыну шутливый подзатыльник и зашагал через площадь работать.
У пекарни уже собралась небольшая толпа девицы и матроны, девчонки и старики, консьержки, хозяева кафе и фабричные рабочие, желавшие добавить буханку хлеба в корзинку с обедом, а случайная шлюха, танцовщица и пианист по пути домой завтракать после ночных трудов. Все обменивались бонжурами и свежими сплетнями, а в утреннем воздухе набухал аромат свежеиспеченного хлеба.
На краю очереди Люсьен заметил художника Камилля Писсарро и подбежал к нему.
Месье! воскликнул Люсьен, остановившись от него на почтительном расстоянии и подавив в себе желание кинуться навстречу объятиям художника и его грубым поцелуям. Из всех отцовых друзей-художников Писсарро был у мальчика любимым. Лысый крючконосый еврей с седой нечесаной бородой и вздыбленными остатками волос теоретик и анархист, он по-французски говорил с певучим карибским акцентом и в пекарне или кафе мог спорить с коллегами до посинения, а через минуту делиться с ними последним су на хлеб, уголь или краски.
У него были сын, ровесник Люсьена, к тому же тезка (однако их никто не путал, когда они играли вместе, а почему вскоре станет ясно), и дочь Жанн-Рашель по прозванью Лапочка, на год младше Люсьена. Лапочка была миниатюрной и хорошенькой девочкой, а камнями кидалась не хуже любого мальчишки. В Люсьене она воспламеняла любовь столь глубокую, что у него просто спирало дух от потребности дергать ее за волосы и объявлять всему миру о ее страстных вошках. Люсьен был вполне уверен, что настанет такой день, когда ему придется взять ее в жены если, конечно, она выучится на такую же мегеру, как его маман, чтобы погубить ему жизнь, как положено. Но сегодня ее с отцом не было.
Крысолов! воскликнул Писсарро и наголову разбил стратегию Люсьена держаться подальше, подхватив мальчишку одной рукой и безжалостно запечатлев по смягченному бородой поцелую на обеих его щеках. После чего выронил на мостовую.
Смотрите, месье, они собрались поглядеть, кто выиграет вашу картину.
Мне кажется, им нужен только хлеб твоего отца, ответил Писсарро. С Папашей Лессаром они тепло пожали друг другу руки тот собирался было перечислить достоинства картины своего друга и отметить глубокое невежество Салона, отвергнувшего эту работу, но тут из булочной постучали в стекло. Все обернулись: Мамаша Лессар размахивала кофейной ложечкой, как миниатюрным боевым топором. Ее красноречиво и настоятельно воздетая бровь сообщала, что хлеб скоро нужно вытаскивать, и Папаша может тянуть вола сколько влезет, если ему так хочется, но хлеб сгорит, а ему нужно же когда-то будет спать, поэтому пусть не удивляется, если проснется мертвым от того, что означенную кофейную ложечку вгонят ему в мозг через ухо. Или ноздрю.
Одну минуту, друг мой, произнес Папаша Лессар. Хлеб. Он пожал плечами и поспешил за угол.
Я рисовал, сообщил Люсьен. Месье Ренуар учил меня рисовать то, что я вижу.
Покажи, сказал Писсарро.
Люсьен тут же сорвался с места, по переулку, в заднюю дверь, через пекарню, вверх по лестнице и обратно уже с альбомом. Писсарро даже не успел раздуть уголек в трубке.
Видите? спросил Люсьен, протягивая художнику альбом. Вчера я видел, как в Дебрях боролись две собаки.