Ты же сказал, что не ел несколько дней.
Ну, тогда угости меня обедом.
* * *
Обедали они у окна «Дохлой крысы» и разглядывали прохожих в ярком летнем платье, а Тулуз-Лотрек всеми силами старался не стошнить.
Быть может, коньяку, чтобы желудок успокоился? предложил Люсьен.
Превосходная мысль. Но, боюсь, ботинкам Дешевки Мари конец.
Cest la vie, вздохнул Люсьен.
Мне кажется, от кончины Винсента у меня расстроилась конституция.
Объяснимо, сказал Люсьен.
Его трапеза, наверное, тоже преобразилась бы фонтанами рева всех цветов и оттенков, наложи он свою скорбь по скончавшемуся другу на трое суток беспробудного дебоша, как Анри. Они оба ходили в студию Кормона, бок о бок писали и рисовали там, пили, смеялись и спорили о теории цвета в разных кафе Монмартра. Анри как-то вызвал на дуэль человека, оскорбительно отозвавшегося о работе Винсента, и убил бы его, если б не был слишком пьян для поединка.
Я был у Тео в галерее лишь на той неделе, продолжал Люсьен. Тео сказал, что Винсент пишет как бесноватый, в Овере ему нравится и работается хорошо. Даже доктор Гаше считает, что он излечился после своего срыва в Арле.
Мне нравилось, как он думал о цвете и работе кистью, но вот с эмоциями у него всегда был перебор. Если б он мог себе позволить пить больше
Не думаю, что ему бы это помогло, Анри. Но почему, зачем? Он прекрасно работал, Тео покрывал все его расходы
Женщина, ответил Тулуз-Лотрек. Когда все пристойно уляжется, надо будет заглянуть к Тео в галерею, посмотреть последние картинки Винсента. Могу спорить, все дело в женщине. Никто не кончает с собой, если у него не разбито сердце. Тебе-то наверняка это известно.
У Люсьена заболело в груди от собственных воспоминаний и сочувствия к тому, что, должно быть, переживал Винсент. Да, такие страдания понять он мог. Люсьен вздохнул и произнес, глядя в окно:
Знаешь, Ренуар говаривал, что все они одна женщина. Все одинаковы. Идеал.
Ты не способен ничего излагать, не вспоминая о своем детстве среди импрессионистов, да?
Люсьен повернулся к другу и усмехнулся:
Ровно так же, как ты не способен не напоминать, что родился графом и вырос в замке.
Мы все рабы собственного прошлого. Я просто говорю, что поскреби историю Ван Гога и в сердцевине его болезни отыщешь женщину.
Люсьен содрогнулся, словно мог стряхнуть с беседы воспоминания и печаль, как собака воду.
Послушай, Анри, Ван Гог был художником с амбициями. Талантливый, но нестойкий. Ты когда-нибудь с ним писал? Он же ел краску. Я пытаюсь поймать нужный оттенок мельницы, гляжу а у него весь рот уже в крапп-марене. Полтюбика выдавил.
Винсенту красный только подавай, ухмыльнулся Анри.
Месье, произнес Люсьен, вы ужасный человек.
Я же просто соглашаюсь с тобой
Тулуз-Лотрек умолк и встал, не сводя взгляда с улицы за окном.
Помнишь, ты меня предостерегал от Кармен? спросил он, кладя руку на плечо Люсьена. Как бы мне ни было, говорил ты, послать ее будет лучше всего.
Что? Люсьен извернулся в кресле посмотреть, куда глядит Анри, и заметил юбку нет, женщину на улице в платье цвета перванш, в шляпе и с парасолькой в тон. Очень красивую темноволосую женщину с поразительными синими глазами.
Ну ее, сказал Анри.
В ту же секунду Люсьен вскочил с кресла и выбежал за дверь.
Жюльетт! Жюльетт!
Тулуз-Лотрек смотрел вслед своему другу тот подбежал к женщине и вдруг замялся возле нее, будто бы не зная, что делать дальше. Ее лицо при виде него все осветилось, она выронила парасоль, обхватила его за шею чуть ли не запрыгнула к нему на руки и поцеловала.
Официант, вынырнувший из недр заведения от хлопка двери, подошел к окну, у которого остался сидеть Анри.
Oh la la, месье, ваш друг выиграл приз.
И я опасаюсь, что вскоре мне станет довольно затруднительно оставаться его другом.
А у него, быть может, есть соперник, э? Официант показал на другую сторону бульвара. Там, вытягивая шею, из-за колясок и пешеходов выглядывал скособоченный человечек в буром костюме и котелке он наблюдал за Люсьеном и девушкой, и глаза его сверкали. Анри показалось голодным блеском.
Три. Борьба собак на Монмартре
1873
Люсьену Лессару было десять лет, когда его впервые заворожила святая синева. Очарование вообще-то было невелико, но ведь и буря, сметающая империю, должна начаться с единственной капли дождя. А потом кто-то вспомнит лишь влагу на щеке и собственную мысль: «Птичка, что ли?»
Птичка, что ли? спросил у отца Люсьен.
Pére Лессар стоял за раскаточным столом у себя в пекарне и рисовал на муке узоры кистью для выпечки. Все руки у него были белыми, точно огромные заснеженные окорока.
Это парусник, ответил он.
Люсьен склонил голову сначала туда, потом сюда.
А, ну да. Теперь вижу.
Он вообще ничего не увидел. Отец его вдруг сгорбился, и стало видно, что он очень устал.
Нет, не видишь. Я не художник, Люсьен. Я булочник. Мой отец пек хлеб, и его отец тоже. Наша семья кормит людей с этой горы уже двести лет. Я всю свою жизнь нюхаю дрожжи и дышу мукой. И за все эти годы моя семья и мои друзья ни разу не голодали даже когда была война. Хлеб моя жизнь, сынок, и я испеку миллион булок, пока не умру.
Да, папá, ответил Люсьен. Он и раньше видел, как отец впадает в такую меланхолию, как сейчас, обычно перед рассветом, пока они ждали, когда можно будет вынимать первую выпечку. Сын похлопал отца по руке, зная, что хлеб скоро будет готов, в пекарне закипит жизнь и горевать из-за парусников, похожих на птичек, времени просто не останется.
Я б отдал все это лишь за то, чтоб уметь так передавать цвета воды, как наш друг Моне, или играть с красками, как играет радость в улыбке девушки у Ренуара. Понимаешь, о чем я?
Да, папá, сказал Люсьен. Он понятия не имел, о чем толкует отец.
Он опять про своих любимцев? спросила маман, влетев к ним из булочной, где она раскладывала выпечку по корзинам. Коренастая широкозадая женщина, волосы она носила нетугим шиньоном, чьи щупальца выбивались либо от усталости, либо в попытках сбежать с головы. Несмотря на мощь фигуры, она скользила по пекарне так, словно танцевала вальс. Губы ее то и дело складывались удивленной улыбкой, а в глазах не гасла искра досады. Удивление и досада вот через эту призму Mére Лессар преимущественно и смотрела на мир. Люди снаружи уже ждут и ждут они хлеба, а не мазни, которую ты всем втюхиваешь.
Папаша Лессар обнял Люсьена за плечи.
Дай мне слово, сын, что станешь великим художником и не позволишь никакой мегере портить себе жизнь, как позволил я.
Прекрасной мегере, поправила его мама.
Разумеется, chére, сказал отец Люсьена, но не стану же я предостерегать его от красоты, верно?
Лучше бы предостерег, чтоб не брал себе в любимчики заляпанных краской шаромыг.
Следует простить мадам ее невежество, Люсьен. Она женщина, а значит не способна ценить искусство. Но настанет такой день, когда она поймет, что мои друзья-художники великие люди. И покается в своих недобрых словах.
Родители Люсьена иногда так поступали говорили между собой как бы сквозь него, словно он был полой трубкой, которая попросту гасит жесткость их интонаций и слов. Он уже понял, что в таких беседах лучше всего просто пялиться в какую-нибудь дальнюю точку на стене и всеми силами делать вид, что ему все это безынтересно. Пока кто-нибудь из них не изречет прощальную реплику достаточно банальную, чтобы на весь разговор стало наплевать.
Маман принюхалась здесь густо пахло свежим хлебом и проворчала:
У вас еще несколько минут, пока не допечется. А потом, месье, почему бы вам не вывести сына наружу и не показать ему рассвет? Как только ты превратишь его в художника, он его больше не увидит эта публика так рано не встает. И она проскользила вальсом мимо большого деревянного стола и вверх по лестнице к ним в квартиру.
Люсьен с отцом тихонько вышли через боковую дверь шестого номера по рю Норвен и улизнули в щель между зданиями, за спинами у собравшихся покупателей. Потом через пляс дю Тёртр, посмотреть сверху на весь Париж.