Ренуар заметил какого-то человечка в буром костюме, на голове котелок. Человечек проталкивался сквозь толпу и что-то кричал на непонятном языке.
По-моему, вам машет вон тот тип, промолвил Ренуар.
Ох, это мой дядюшка. Такой зануда. Мне пора. Дама приподняла юбки и быстро отвернулась от компании. До следующей встречи, господа.
Но как же мы вас узнаем? спросил Моне. Нам даже неизвестно, как вас зовут.
Ничего, узнаете. И с этими словами женщина поспешила прочь черной тучей сквозь толпу, а человечек хромал с нею рядом, вытягивая шею и заглядывая снизу ей в лицо. Ему мешали юбки, фраки и парасольки зрителей.
Моне спросил:
Ты разглядел ее лицо?
Нет, ответил Ренуар. Одни кружева. Она будто в трауре.
Быть может, у нее шрамы, высказался Базилль.
У нее синяя помада на губах, сказал Моне. Я заметил сквозь вуаль. Никогда такого не видел.
Думаешь, проститутка? спросил Ренуар.
Возможно, ответил Базилль. Приличные дамы так не разговаривают.
Да нет, я про натурщицу Мане. Ренуар опять не отводил взгляда от картины. Можешь себе представить, чтобы такое писали на пленэре? Чтобы действительно запечатлеть мгновенье на огромном полотне, с фигурами в натуральную величину?
Ну, если хочешь, чтоб она вот так сидела голой на берегу, придется в натурщицы брать проститутку, ответил Ренуар.
И деньгами запастись, чтобы с ней расплачиваться, добавил Базилль.
Об этом не может быть и речи, сказал Ренуар. Наверное, можно влюбить в себя девушку, чтоб она бесплатно посидела на траве, но если она не шлюха, как полагается, по-моему, голышом она не согласится.
Ты прав, Ренуар, сказал Моне, не сводя взгляда с картины. Нам пора.
Правда? спросил Ренуар. Мы же еще твою не посмотрели.
Нет, нужно найти ту женщину в испанских кружевах. Она согласится. То есть, такая мысль ее, по-моему, не коробила. И его борода раскололась широкой и радостной улыбкой. Современный миг времени, запечатленный на громадном холсте. Я остановлю время ради завтрака на траве! Он развернулся и зашагал в толпу до того целеустремленно, что публика расступалась сама, он даже не просил.
Но у тебя же нет денег на такой холст, заметил Базилль, спеша за другом в следующую галерею. И на краски нет. И на кисти.
У тебя зато есть, ответил Моне.
Ренуар выглянул у него из-за плеча и кивнул:
И не забудь попросить у папеньки столько, чтоб и на шлюху хватило.
Не собираюсь я просить у отца денег тебе на шлюху в натурщицы, сказал Базилль.
Собираешься, ответил Моне.
* * *
Войдя в зал «У», Мане тут же остановился перед очень высоким холстом, на котором стояла рыжеволосая женщина в белом. Смотрела на зрителей она как-то особенно не только на них, но и в них: зная о них слишком много, владея ими. У его собственной купальщицы было то же свойство, и, заметив его в другой картине, Мане понял, что критика, которую ему пришлось весь день терпеть, как-то притупилась. Затем он углядел и автора этой работы тот читал лекцию кучке поклонников, столпившейся перед картиной.
Уистлер, окликнул он его. Как матушка?
Американец поклонился слушателям и повернулся к подошедшему другу. Костлявый и темноволосый, почти ровесник Мане; в глаза бросалась гигантская канонерка усов она раскачивалась на верхней губе, а монокль над усами напоминал латунный иллюминатор такого же военного корабля. Уистлер выглядел слабее и бледней, чем при их последней встрече, когда год назад в кафе «Мольер» они обменивались колкостями. Нынче он опирался на трость, словно бы действительно охромел, а не носит ее как атрибут моды.
Уистлер частенько шутил о своей матушке-пуританке: та в своих еженедельных письмах не уставала ему напоминать, что он разбазаривает свою жизнь и доброе семейное имя, раз ведет в Лондоне жизнь художника.
Ах, матушка, по-английски ответил Уистлер. Она аранжировка в сером и черном. Ее неодобрение тенью накрывает весь океан. А твоя?
Мане рассмеялся.
Прячется от стыда и молится, чтоб хотя бы один ее сын занялся юриспруденцией, как отец.
Матушкам нашим следует выпить вместе чаю и поделиться своими разочарованиями, сказал Уистлер.
Мане выпустил его руку и повернулся к картине.
И Салон от нее отказался? Она такая дерзкая. Такая настоящая. Девушка в длинном белом платье стояла босиком на белой шкуре полярного медведя, но под той лежал восточный ковер с вытканным ярко-синим узором.
Моя «Белая девушка». Ее отвергли и Салон, и Лондонская академия. Ее зовут Джо Хиффернэн, ответил Уистлер. Ирландская ведьма, а кожа что молоко. Для женщины очень смышленая, а душа глубокая, как колодец.
Ох, бедный Джемми, произнес Мане. Неужто обязательно влюбляться в каждую женщину, которую пишешь?
Ничего подобного. Девка меня отравила, и вот, пожалуйста, доказательство. Уистлер обмахнул свою работу широким жестом. Должно быть, холст я отскребал сотни раз и начинал сызнова. А все эти свинцовые белила впитываются прямо в кожу. Я до сих пор вижу ореолы вокруг всех точек света. Врач мой говорит, что зрение вернется в норму лишь через несколько месяцев. Я был в Биаррице, у моря, поправлялся.
Тогда все понятно свинцовое отравление. Мане перевел дух.
А хромаешь? Тоже от свинца?
Нет, на прошлой неделе писал на пляже, и меня смыло случайной волной, потом в прибое помотало. Утонул бы, если б не какой-то рыбак.
Меж ними, как миниатюрный ураган, проскользила дама. Хвостом за нею неслись черные кружева.
Значит, надо было в Лондоне сидеть да пялить рыжую на медвежьей шкуре, не? произнесла она по-английски с ирландским акцентом.
Все остатки румянца схлынули с лица Уистлера.
Прошу прощенья, мадемуазель
Медвежья шкура стократ лучше речного берега, э, Эдуар? сказала она Мане по-французски и пожала ему предплечье. Она его, по крайней мере, сифилисом не наградила, non?
Мане почувствовал, как у него зашевелились губы, но никаких слов не раздалось. Художники, оба небезызвестные острословы, смотрели друг на друга, онемев.
Да вы будто призрака увидали. Ой, вон опять дядюшка. Пора бежать. Па-ка!
И она поспешила через толпу. Монокль Уистлера выпал из глаза и закачался на конце шелкового шнурка.
Кто была эта женщина?
Откуда мне знать? ответил Мане. Ты с ней разве не знаком?
Нет. Никогда не видел прежде.
Я тоже, солгал Мане.
Она звала тебя по имени.
Мане пожал плечами:
Меня в Париже знают.
Он на самом деле не знал, кто она такая. Он даже не знал, что она. Мане вдруг почувствовал себя очень худо и вовсе не из-за критики.
Джемми, эта твоя «Белая девушка» ты ведь не ее в Биаррице писал, когда с тобой это случилось, правда?
Нет, конечно. Ее я писал в студии. А в Биаррице картина называлась «Синяя волна».
Понятно, произнес Мане. Разумеется.
* * *
«Синей волной», как ни странно, называлась картина в оберточной бумаге, которую Красовщик тащил под мышкой, спеша за девушкой в испанских кружевах.
Ты где была?
Он вышел за нею из дворца на яркое полуденное солнце.
Развлекалась, ответила она, не сбавляя шаг. Ты все посмотрел? Ах, эта творческая молодежь! Пишут на открытом воздухе на солнце. Разве ты не знаешь, что это означает?
Синь?
Oui, mon cher. Beaucoup bleu.
Интерлюдия в синем 2: Творенье синевы
Сколько на свете есть художники, столько же на нем есть и красовщики. Многие годы считалось, что истинный художник, настоящий мастер будет сам подбирать себе пигменты, глины, охры, насекомых, улиток, растения и снадобья, которые потребны для производства краски, и сам же их смешивать у себя в мастерской. Но правда в том, что ингредиенты для красок часто трудно найти и мучительно приготовить, они редки. Чтобы стать мастером, художник должен рисовать и писать, а не тратить свет дня на поиски и приготовление пигмента. Радугу в руки художника вкладывает красовщик.
Ультрамарин, истинная синева, Священная Синь делается из толченой ляпис-лазури, ценного минерала, и многие века он оставался очень редким и ценился дороже золота. Лазурит можно найти лишь в одном месте на земном шаре в далеких горах Афганистана, до которых лежит дальний и опасный путь из Европы, где церкви и дворцы украшались изображениями Богородицы в одеяньях из святой синевы.