Слишком людно, сказал человечек. И все высокие. Мне не нравятся люди выше меня.
Все выше тебя, cher.
Истинная правда, высокие люди могут раздражать, месье, произнес вдруг Лессар. Он и сам не понял, чего ради. У него не было привычки встревать в чужие разговоры даже у себя в булочной, но эта женщина Прошу прощения, я случайно подслушал вашу беседу.
Человечек задрал голову и сощурился против яркого весеннего неба; глаза у него настолько глубоко сидели под нависавшим лбом, что Лессар заметил в них лишь слабые отблески света словно в темной пещере исчезали лампады. Женщина обернулась к Лессару. Под испанским кружевом пекарь разглядел синюю ленту, повязанную у нее на шее, и светлую тень очень белой кожи.
Вы тоже дылда, заметил человечек.
Вы художник? осведомилась женщина, улыбнувшись одним голосом. Папашу Лессара дважды застали врасплох он не был ни дылдой, ни художником, а потому уже собрался извиниться за грубость и двинуться дальше. Он уже изготовился покачать головой и открыть рот, но женщина сказала: Тогда вы нам ни к чему. Отвалите, будьте так любезны.
Буду, ответил Лессар, разворачиваясь кругом, будто ему это приказал армейский капитан. Буду так любезен.
Лессар! окликнул его из толпы знакомый голос. Булочник посмотрел туда к нему протискивался Камилль Писсарро. Лессар, что ты тут делаешь?
Булочник потряс руку художника.
Пришел посмотреть твои картины.
Мои картины ты можешь посмотреть когда угодно, друг мой. Мы слыхали, у мадам Лессар начались схватки. Жюли пошла к вам наверх помогать. Художник и жена его Жюли обитали в квартире ее матушки у подножия Монмартра. Тебе домой бы надо.
Нет, я там буду лишь путаться под ногами, ответил Лессар.
А впоследствии он восклицал:
Ну откуда мне было знать, что она подарит мне сына? Шумела так же, как с дочками, когда их рожала, проклинала мое мужское естество и прочее. Дочек я люблю, но две это вдвое больше, чем мужчине нужно, чтобы разбилось его сердце. А если еще и третья! Вот я и подумал, что гораздо учтивей будет дать ей время, пусть вволю обсудит со своей мамашей и сестрицами всю глубину моего паденья. А уж после я загляну в глаза малютки и снова потеряю голову.
Но мадам подарила тебе сына, отвечал ему Писсарро. И сердце твое уцелело.
Это еще бабка надвое сказала, говорил папаша Лессар. Ее коварства никогда не стоит недооценивать.
И вот у дворца Лессар повернулся к человечку и женщине в испанских кружевах извиниться, но тех уже и след простыл, а через секунду он про них совсем забыл.
Пойдем взглянем на полотна гениев, сказал он Писсарро.
Из огромного зала донеслись раскаты хриплого хохота и толпа снаружи тоже засмеялась, хотя и не видела, что вызвало такое веселье.
Махины отверженных, проговорил Писсарро, и на сей раз в карибскую мелодичность голоса его вкралась нота отчаяния.
Они втянулись во дворец вместе с колонной зрителей: аристократов в цилиндрах, черных фраках и узких серых брюках; дам в черных кринолинах или черно-буро-малиновых шелках подолы их длинных юбок запылились белым от макадама на дорожках; нового рабочего класса мужчин в бело-синих полосатых сюртуках и соломенных шляпах, женщин в ярких платьях всевозможных расцветок, с пастельными парасольками в рюшах они были мандалами воскресного отдыха, свежего дара промышленной революции.
Но ты же сам говорил, что в Салоне одни шарлатаны.
Да, ответил Писсарро. Косные академики.
«Рабы традиции», ты говорил.
Они уже шаркали ногами по залам жарким, душным, набитым публикой. Стены их от пола до потолка были увешаны холстами в рамах всех размеров, без внимания к темам и сюжетам картин их просто экспонировали по алфавиту, согласно фамилии художника.
Писсарро помедлил перед пейзажем со скандально непримечательной рыжей коровой.
Враги живой мысли, пробормотал художник.
Если б эти сволочи тебя не отвергли, сказал Лессар, увлеченный вихрем художественной анархии, тебе пришлось бы самому убрать свои картины.
Ну, да, ответил Писсарро, оглаживая бороду и не сводя взгляда с буренки. Но прежде я б несколько успел продать. Если человеку суждено писать, он для этого должен что-то есть.
В том-то и была загвоздка. В Париже быть художником считалось вполне законной карьерой их тогда в городе было восемнадцать тысяч. Но единственным способом заработать что-то искусством был Салон, а его поддерживало государство. Только в Салоне художник мог представлять свои творения публике, а стало быть продавать их и получать заказы. За его пределами художник голодал. А в этом году жюри Салона и впрямь состоявшее из художников, работавших в академической традиции, отвергло больше трех тысяч работ, и публика возмутилась. Император Луи-Наполеон решил успокоить народ, устроив «Салон отверженных», на котором бы показали те творения, которые не взяли академики. Писсарро выставил две свои работы, обе пейзажи. Рыжей коровы не было ни на одном.
Считаете, ваши картины были б лучше с рыжей коровой? произнес женский голос художнику в самое ухо. Писсарро чуть не подпрыгнул от неожиданности, развернулся рядом стояла женщина в шляпке с густой вуалью из испанского кружева.
Лессар, должно быть, уже перешел в следующий зал булочника нигде поблизости не наблюдалось.
Стало быть, вы видели мои пейзажи, мадемуазель?
Нет, ответила дама. Но у меня чутье.
Откуда же вы узнали, что я художник?
Краска под ногтями, cher. И вы смотрите на мазки, а не на картину.
Писсарро не очень понравилось, что «дорогушей» его называет совершенно незнакомая дама да еще под вуалью и без сопровождения мужчины.
Ну, коровы в той сцене не было, поэтому я ее и не писал. Я пишу лишь то, что вижу.
Стало быть реалист? Как Коро или Курбе?
Что-то вроде, ответил Писсарро. Меня больше интересуют свет и цвет, а не история о чем-то.
О, меня тоже свет и цвет интересуют, сказала женщина, сжала руку художника и игриво прижала к своей груди. В особенности синий. Быть может, тогда с синей коровой?
На черепе у Писсарро выступил пот.
Простите, мадемуазель, я должен отыскать своего друга.
И художник углубился в толпу, расталкивая людей, даже не глядя на картины, он будто мчался через джунгли, прочь от некоего мрачного ритуала вуду, на который случайно наткнулся в чащобе. Такое с ним случилось в детстве на острове Святого Фомы и даже теперь он не мог пройти мимо парижского собора и не заподозрить, что внутри творится какое-нибудь непотребство с окровавленными куриными перьями и скользкими от пота африканками в трансе. Для нерелигиозного карибского еврея католицизм был сродни злонамеренному загадочному пасынку лежит где-то, выжидает.
Лессара он нагнал в зале «М». Пекарь стоял за полукругом людей, столпившихся перед крупным полотном. Они показывали пальцами и смеялись.
Булочник посмотрел на друга.
Что с тобой? Ты будто призрака увидал.
Со мной только что беспощадно флиртовала незнакомая дама, ответил Писсарро.
Все лягушки, значит, сегодня из реки повылазили? «Les grenouilles» так называли бойких девиц, по преимуществу продавщиц, швей или натурщиц на полставки: все выходные они проводили в праздности на берегах Сены в разноцветных платьях или же без оных, в поисках выпивки, песенки, веселья, супруга. А то и просто барахтались с кем-нибудь в кустах по пьяной лавочке. В общем и целом они осваивали это новое для рабочего класса изобретение досуг.
Писсарро улыбнулся шуточке Лессара, но улыбка сошла с его лица, когда он перевел взгляд на картину, привлекавшую столько внимания. Там была ню молодая женщина, сидевшая на берегу реки, рядом два полностью одетых молодых человека, а перед ними на земле разбросаны остатки пикника. Немного в отдалении, на заднем плане, в реку, подобрав белые нижние юбки, входила еще одна девушка. Нагая женщина смотрела с холста прямо на зрителей, на губах сухая усмешка. Словно бы осведомлялась: «И что, по-вашему, у нас тут такое?»
Художника зовут Эдуар Мане, сказал Лессар. Ты его знаешь?