О, Русь! Русь!
Все лето 1729 года прошло в охотничьих азартах, а под осень замыслили Долгорукие новый поход на медведей и зайцев. Теперь они уводили царя за 400 верст от Москвы подалее от слободы Немецкой, прочь от красивой тетки-цесаревны. Шли на косого да косолапого, как на войну ходят, с причтом церковным, с музыкантами и канцелярией. Только денег вот на ходу не чеканили, но зато указы посылали с дороги. Открывал шествие караван верблюдов, навьюченный грузами: котлы и овес, шатры и порох, серебро для стола и прочее.
Хатунь Серпухов Скопин Лимоново Чернь видели царя в этом походе своими глазами. Дальше, дальше! В леса берложные, в бурелом чащобный, в гугук совиный, туда, где лешие бродят Одичалый и грубый, коронованный мальчик нехорошо ругался, капризничал, привередничал. Пробились на подбородке царя первые волосы, разило от него сермяжным потом, лошадьми, порохом да псиной. По вечерам пьян! Так-то вот Петр охотился за зверьем, а Долгорукие охотились за царем
Затянуло Россию дождями, и когда раскисли поля, завернули обратно на Москву. Громадные обозы трофеев тянулись за царем на подводах: кабаньи туши, медвежьи окорока, жалобные лани, пушистые рыси, горою лежали убитые зайцы, которым даже счет потеряли. А на въезде в Москву, у заставы, придворные поздравляли царя с богатой добычей. Петр вздыбил жеребца под собой и, оборотясь в седле, нагайкой указал на карету, спешащую за ним:
Дивную дичь затравил я: эвон везу двуногих собак!
А в карете той ехала мать Долгорукая с тремя дочерьми.
Так что молод-молод, но царь все понимал!
Печально оголились леса, разволокло унылые проселки
По вечерам садились Долгорукие вокруг стола, рассыпали перед царем карты. Играли однажды в бириби на поцелуи: кто выиграет, тот княжну поцелует. И конечно же, так сдали карту в марьяже, что его величество выиграл. Княжна Катерина уже и губы подставила на, целуй! Но шлепнул царь карты и ушел. Колыхнулись свечи в высоких шандалах. Зловещее почудилось тут Алексею Григорьевичу, и тогда позвал он в Горенки двоюродного брата своего, князя Василия Лукича: дипломат тертый, иезуитством славен.
Где, что, как расспросил, сразу загорелся, и начал Лукич альянс любовный сколачивать крепко. Тому и природа способствовала: дожди все плыли, шумело в трубах, на двор не выйдешь, зато уютно сидеть во мраке. В туманных зеркалах ослепительно вспыхивали драгоценные камни, а матовая белизна плеч женских казалась точеной словно мрамор До чего же хорошо грезится о любви под тонкое пение флейты Иогашки Эйхлера!
А княжна Екатерина Алексеевна, после казуса того с женишком цесарским, замкнулась. Повзрослела. Еще больше вверх вытянулась. На губах же ее ухмылка, ко всему презренная. «Не привелось, размышляла Катька, графинею Миллезимо стать, так буду на Руси императрицей. И тот красавчик подползет, как миленький Хорошо бы ему туфлю к носу приставить: целуй, невежа!»
Василий Лукич научил племянницу свою как девице вести себя в положениях заманчивых. Чего надо бояться, а чего не следует, коли попросят нескромно. Сначала Катька еще краснела, дядю слушая, а потом перестала
И часто встречался Петр с княжною в местах притемненных, где даже свеч не было. Но смутен был в эти дни князь Иван.
Гляди, сестрица, сказал он как-то, не обожгись. Негоже так: чужой грех с цесарцем царевым именем покрыть хочешь!
Екатерина заголила перед ним грудь и шею свою:
Устала я от злодейств ваших! Не от тебя ли, братик, синё вот тут? Это за венца мово А вот, гляди, от батюшки память! Это чтобы царицей я стала, всем вам на радость. А случись мне царицей быть, так я батюшку со света сживу Тебя же, братец, в Низовой корпус сошлю гнить тебе, Ванька, на Гиляни!
Гадюка ты, сказал Иван, но отступился
В один из вечеров (уже похолодало) Алексей Григорьевич, прибаутничая, разливал вино. Петр чарку не взял морщился.
Не лежит душа моя к винному питию, сказал.
Ах, государь! лебезил воспитатель. Что бы вам уважить свово учителя? Чай, потчую-то ваше величество от сердца
Князь Иван злодейство почуял, поднял лицо сумрачное:
Папенька, стоит ли государя к вину приневоливать? Час уже поздний, его величеству опочивать бы
Тут князя Ивана в сенцы позвали вроде бы ненароком. А там братцы его (Николашка, Алешка да малолеток Санька) принялись дубасить его. Били да приговаривали:
Не мешай счастью нашему! Плохо будет, коли заперечишь
Палки побросали потом и кто куда. Фаворит поднялся, о притолоку дверную паричок от пыли выбил. У зеркала постоял, синяки разглядывая, припудрился и снова в покои вернулся. А там отец его хныкал все еще уговаривал царя:
Знаю, ваше величество, не люб я вам стал. Паче того, обида моему дому, что у Юсуповых вы полбутылки выпили да похваливали. У дука де Лириа сами винца просить изволили
Князь Иван, со зла на своих родичей, полную чашу вина выглотал. Император глянул на него и сказал:
Коли ты пьешь, от тебя не отстану Потешим боярина!
Пили и княжны. Прасковья Юрьевна охмелела увели ее. А старик знай себе подливал царю да прибаутничал. Иван Алексеевич придвинул к отцу свою посудину.
В остатний раз хлебну, сказал, и спать уйду
Ушел. Разморились княжны их тоже наверх отослали. Алексей Григорьевич и не заметил, как пропал царь из-за стола. Отыскал он его на дворе. Под дождем холодным, весь мокрый, стоял мальчик-император внаклонку. Его рвало. Долгорукий царя повлек за собой.
Ничего, говорил, сейчас на постельку ляжете
Петр провис на его руках, мотало его в разные стороны.
Лошадей, бормотал, запрягай
Старый князь втолкнул царя в сени, что вели прямо в опочивальню княжны. На цыпочках вернулся Алексей Григорьевич к себе, а жене сказал молитвенно:
Благодари бога, Прасковья Быть дочери твоей поятой от корени царского корени благословенного!
Утром в Горенках загремели шпоры Василия Лукича. Хватался дипломат за виски, нюхал мускусы разные, бегал на кухни пенники пробовать, чтобы воодушевленным быть. На пару с братцем оповещали они честной мир направо и налево:
Не доглядели! Эх, люди Царь-то молод, горяч, спрос короток. Порушил его величество княжну нашу! Лишил ее добродетели главной Ой, горе нам, горе! Выпало бесчестье фамилии всей нашей Куда ж вы смотрели, люди? Не уберегли касатку!
Князь Иван послушал, как глумливо шумят отец с дядей, велел лошадей запрягать:
Мне более в Горенках не бывать. Вы с тем и оставайтесь!
Петр II, поутру проснувшись, застыдился:
Алексеевна, ты ли это? Скажи как выйти-то мне отсель?
Долгорукая лежала рядом с ним длинная, поджарая, словно молодая кобылка. Повернула к царю лицо свое без единой кровинки:
Как вошли, ваше величество, так и выйдете.
Эва! Да ведь там народ ходит, мне людей стыдно Петр встал, глянул в окна. Высоко Чай, ноги поломать можно!
Но уже стерегли, видать: ждали, когда царь проснется. Ввалились в спальню, шумно и пьяно, князья Долгорукие всей фамилией, будто свора. Шум, гвалт, рев, плач, кликушество. Алексей Григорьевич (без парика, глаза с мутью, вздох сивушный) кинулся к постелям с кулаками полез на дочку:
Что ты наделала? Задушу!.. Великий государь за мои-то заботы о нравах ваших, за труды мои великие Эдак-то вы меня отблагодарили? Ы-ы-ы-ы Не снесть мне позора сего!
Но кулак князя перехватил император (он был сильным).
Не смей бить княжну, сказал. Ни она, ни я невинны перед богом Ступайте все прочь! велел, потупясь, голосом гневным. Объявите княжну невестой моей Быть по-вашему, по-долгоруковски!
Тут все кинулись руку ему целовать.
Да отстаньте вы Где Иван, друг мой сердешный?
Сказали, что рано на Москву отбыл.
И мне запрягайте! Более здесь делать нечего
Кое-как нахлобучил на голову парик, шагнул в сенцы. На княжну Екатерину даже не глянул укатил за другом своим. Но слово сказано не воробышек это слово, Долгорукие его поймали
Василий Лукич кликнул братца, заперли они двери. Поставили перед собой вина доброго, положили двух зайцев сушеных. Долго крестились кузены на киот. Дружно сели.
Ну, сказал «маркиз» Лукич, тепереча, Алешка, потолкуем. Кого мы сразу жрать станем, а кого на потом оставим?