Не поленился сам сбегал и вернулся обратно, учтивый:
Дал все десять, с задатком, чтобы неповадно было Ваша светлость, удовлетворены ли вы?
Вполне, отвечал де Лириа, снова повернувшись к притихшему Кантемиру. Продолжайте же, мой юный друг. Вы остановили свое красноречие как раз на философии Епиктета
Кантемир от Епиктета перешел к Фенелону. А с улицы еще долго кричал им Федька Матвеев словами зазорными:
Собрались эки умники! Я тебе, Ванька, не прощу. Коли попадешься мне, стану бить палкой неоструганной, чтобы занозы из зада вынимал ты долго
Прощаясь с гостями, де Лириа задержал Долгорукого:
Вы так любезно вступились за мою дворянскую честь. Благодарю, благодарю Но скажите, не сможет ли вам отомстить этот наглый гуляка Матвеев?
На Руси, герцог, мудро отвечал куртизан, мстит родня. А у Федьки из родни одна мать, коя состоит ныне гофмейстериной при дворе герцогини Курляндской Анны Иоанновны.
Анна Иоанновна А кто это такая? спросил де Лириа.
Глава четвертая
«Бытие Руси, говорил Остерман, определяется наличием немцев в России: главные посты заняты нами значит, Россия на пути к славе, посты заняли русские значит, Россия пятится к варварству» Но такие речи слышали одни земляки его.
Сын пастора из Вестфалии, Генрих Иоганн Остерман недолго в Иене науки штудировал. Вокабулы кое-как постиг, а метафизики не смог объять разумом. Куда деться бедному студиозу?.. Старший братец Остермана Христофор Дитрих (или Иван Иванович) уже прижился в России: на селе Измайловском обучал он дочерей царя Иоанна Алексеевича «благолепию телесному, поступи немецких учтивств и комплиментам галантным». Бедный студиоз Генрих Остерман тоже нанялся к русскому адмиралу Корнелиусу Крюйсу: ботфорты ему чистил да пиво студил. И адмирал в настроении похмельном вывез Остермана в Россию, где его и стали величать Андреем Ивановичем Давно это было!
А сейчас Остерману уже под пятьдесят. Он вице-канцлер империи, он начальник главный над почтами, он президент Коммерц-коллегии, он член Верховного тайного совета Жарко стреляют печи в старобоярском доме Стрешневых, на дочери которых женат вице-канцлер. Андрей Иванович сиживает в креслах на высоких колесах. Шлепая ладонями по ободам, покатывает себя по комнатам. Блеск русского самодержавия озаряет чело барона
Коптят тонкие сальные свечечки вице-канцлер бережлив (копит на старость). Ноги укрыты пуховым пледом, очень грязным. Над бровями зеленый зонтик, чтобы глаза бесстыжие прятать. Служба у Остермана наитончайшая конъюнктуры при дворе и козни европейские занимают его воображение. Отсюда, из душных стрешневских покоев, Остерман как паук ткет незаметную паутину, в которой скоро запутается, противно и липко, все Русское государство.
Захлопали двери внизу дома, потянуло туманцем.
Марфутченок моя пришла, обрадовался барон.
Марфа Ивановна, баронесса Остерман, боярыня дородная, породы столбовой, знатной. Под стать мужу своему грязная. И характером побирушка
Вот пильсын моему Ягану! Левенвольде шлет!
Остерман на лету поймал апельсин дар из завоеванной Гиляни. Понюхал волшебный плод, уже побывавший в кармане курляндца.
Вижу, что Марфутченок любит своего старого Ягана, сказал он ласково (на языке русском, добротно и хорошо скроенном).
Вице-канцлерша подпихнула под него плед, откатила коляску поближе к печкам, прожаренным так, что плюнь зашипят. Слов нет, очень любила Марфа Ивановна своего немца. Да и было за что любить: не пьянствует ее Яган, не кочевряжится и не шумствует, как иные. Знай себе тихо и благочинно ведет разговоры с людьми иноземными
Что видела, Марфутченок? Что говорят на Москве?..
Вести были дурные: случай с Миллезимо возмутил Немецкую слободу. Дипломаты и без того жаловались месяцами не было аудиенции при дворе, Петр круглый год на охоте, в отъездах дальних, Долгорукие всем скопом своих сородичей заслонили от мира царственного отрока А теперь посол венский, граф Франциск Вратислав, будет просить сатисфакции. Посланники выражали Остерману возмущение поступком Долгоруких. Но вице-канцлер уже загородился от них козырьком и стал говорить столь невнятно, что сам себя уже не понимал:
Поскольку его величество император цесарский благоволит к государю нашему, надлежащее удовлетворение при том, что граф Вратислав болен апоплексически, для нас весьма прискорбно, но его величество властен, как самодержец, отдавать любые указы, для чего и почту себя обязан
Великий канцлер Головкин в дела не вмешивался давно уже политикой ведал Остерман, и многие пытались в тарабарщине его разгадать великий смысл и мудрость. Вратислав первым понял, что сатисфакции не будет, и вызвал посрамленного Миллезимо к себе.
Ваши дурацкие выстрелы, сказал посол, раздались кстати для Долгоруких. Свадьба состоится, но ваша голова никак не пролезет в жениховский венец Все! Собирайтесь-ка в Вену
Перед сном к Миллезимо проникла сама княжна Екатерина Долгорукая. Со слабым стоном (куда и гордость ее девалась?) припала она к ногам красивого венца.
Умоляю, шептала, скорее увезите меня отсюда. Меня продают Уедем, уедем. Я так буду любить вас! Но только не оставляйте меня здесь одну
В уме ли вы? оторопел Миллезимо. Я облечен доверием его величества императора Карла; ссора наших дворов Нет, нет! Умоляйте не меня, а своего отца!
Княжна губу выпятила, блеснул ряд зубов мелких.
Стыдитесь, сударь, ясно выговорила она. Княжна Долгорукая, презрев резоны чести и благородства, пришла к вам любви просить, как милости А вы? О чем говорите девице несчастной? Будьте же рыцарем Варшавские кавалеры, добавила с ядом, те вот так никогда не поступают!
Уходите скорее, растерялся Миллезимо. Боже, как вы неосмотрительны. Нам следует учиться осторожности
Долгорукая выпрямилась во всю свою стать в надменности.
Ах, трусливый шваб ну, ладно! прошипела она. Ты еще подползешь ко мне, словно уж На коленях! Чтобы руку мне целовать, как русской царице!
Миллезимо в страхе побежал будить болящего графа Вратислава, желая поведать ему об очередной конъюнктуре.
Вы, кажется, толковый дипломат, похвалил его посол. Но, великий боже, до чего же вы дрянной кавалер!
Я люблю ее! воскликнул Миллезимо.
Увы, вздохнул посол, отворачиваясь, так не любят
Царедворец гордый и лукавый, князь Алексей Григорьевич Долгорукий страстно нюхал воздуха весенние подталые Чем пахнут? Царь-отрок в свою родную тетку влюблен, в цесаревну Елизавету Петровну: сколько уже костров с нею в лесах спалил, у ног ее воздыхал да вирши писал любовные. И, чтобы соблазна царю не было, еще по снегам раскисшим умчал Долгорукий царя из Москвы травить зайцев по слякоти, по лужам, по брызгам. К ночи император от усталости, где упадет, там и спит. Зато никаких теток в голове только придет подушку поправить княжна Катерина, тому батькой своим наученная
Царская охота двинулась к Ростову, а от Ростова на Ярославль: бежали, высунув языки, многотысячные своры гончих, ревели в пущах рога доезжачих, взмывали в небеса, косого выглядывая, белые царские кречеты. А под вечер раскинуты шатры на опушках, до макушек берез полыхают костры. Городам же, возле коих удавалась охота, юный Петр II дарил грамоты с похвалой о русаках и медведях с печатями и гербами, как положено.
Только в июне, в разгар лета, вернулся государь на Москву прямо в Лефортово. Длинноногий, высохший от бесконечной скачки, заляпанный грязью до пояса, царь (в окружении любимых борзых) взбежал на высокое крыльцо.
Жалость-то какова! огорчился царь. Хлеба мужицкие поднялись в полях высокие мешают мне забаву иметь
Но утром царь еще и глаз не открыл
Ваше величество, доложили ему, кареты поданы.
А куды нужда ехать? спросил, зевая.
Вас уже в Горенках ждут: огненная потеха готовится
Внизу дворца сидел Остерман стерег пробуждение царя, как ворон падали.
Некогда, Андрей Иваныч! крикнул ему на бегу император. Видит бог: не до наук мне ныне. Потом вот ужо, погоди как вернусь, ты меня всему сразу научишь
Громы с молниями трясли небеса над Москвою: вокруг гибли в пожарах мужицкие деревни, полыхали дворянские усадьбы. Много ли зальешь огня молоком от черной коровы? Жарко было, до чего же душно! Ну и лето выпало Свистали в лесах разбойные люди, жестокий град побивал хлеба, иссушило их солнце