Анна БердичевскаяМасхара (частные грузинские хроники)
Птицы Грузии/Мемуар/
Мемуар правдив, насколько правдива память. Память, пожалуй, не врёт Вот только не всё помнит. Вечно этот загадочный выбор памяти: помнить или забыть
Мемуармой муар. Это с французского. В русском же толковом словаре читаем: муардовольно прочная мерцающая ткань сложного плетения. И второе толкованиетуман.
Мой туман в тумане светит, вот и всё. Однако, в мемуаре действительно может оказаться некоторое количество судьбы. Столько, сколько досталось памяти.
Конец 1983 года был и морозным, и вьюжным. К тому же на меня свалилось одно из самых мрачных времён жизни. Какое именноне скажу. Хотя бы потому, что те обстоятельства, которые всему предшествовали, я как раз помню плохосмутно, не резко и не подряд Но совершенно отчетливо помню вечер, к бедам моим непосредственного отношения не имевший. Разве чтоне сиделось мне в бедственные времена дома, и в гости не ходилось, я всё больше прогуливалась, то есть шлялась по улицам, не разбирая погоды.
Вот я иду мимо табачной фабрики, ветер гонит мне в лицо вместе со снегом сладкий, но горький, теплый и тошнотворный запах махорки. Иду в густеющих сумерках и вижу в свете редких, занавешенных вьюгой фонарей, как, словно в тоннеле, пробирается меж сугробов впереди меня престранная фигура в черном. Можно сказатьтень. Всё было в ней странным. Худая, путаясь в длинной юбке, она, тем не менее, вытягивалась под ветром в струнку и несла на голове островерхую высокую шапку. Шапка была как кулек для семечек, но не из газетки, а из какой-то жесткой шкуры как у Робинзона Крузо, пожалуй Что за женщина могла отважиться на такое? Только очень непреклонная. Шла она с решимостью наполеоновского солдата, бредущего лютой зимой из Московии в милую Францию Но по странной ошибке перепутавшего запад с востоком и забредшего в Пермь Я почти догнала ее, а перегнать не могласлева и справа стены сугробов. Плечи ее были завернуты в шаль или даже в плед поверх пиджачка, из коротких обшлагов которого свисали длинные рукава свитера или кофты. Как сейчас вижу: вьюга налетает с особенной силой, тощая фигура теряет равновесие и распахивает руки, шаль развевается, рукава взлетают и мотаются по ветру Вот она снова выравнивается, выпрямляется и идет дальше, проваливаясь в снежных наносах и выбираясь из них, высоко поднимая колени
Не могу сказать, чтоб я ее пожалела. Как-то уж очень это было и дико, и загадочно, и почему-то красиво. На танец похоже. Черные журавли так танцуют, только не в Перми, разумеется.
Нездешняя птица.
Куда она? Куда это ей так надо, что она в колпаке своем меж сугробов танцуя, всё идет и идет? Ведь даже мне, хоть и тутошней, хоть и убитой горем (когда всё до лампочки), хоть и в овчинном полушубке, однако же мороз с ветром щеки щиплет, нос уже немеет, того гляди отморожу И я принимаюсь растирать нос колючей варежкой, следуя в десяти метрах, но шаг в шаг за черным журавлем.
Слева потянулся утонувший в снегу сквер, птица моя остановилась, примеряясь, не рвануть ли по занесенной аллее напрямик. Но одумывается, продолжая свой путь по пробитому тоннелю вокруг сквера И я за ней, за ней, как привязанная, двигаюсь
Шли мы, и пришли. Местечко оказалось обыкновенное, что-то я про него слыхала, но не бывала прежде. Клуб Госторговли, так оно называлосьнадпись по фасаду кирпичами выложена, выпуклый такой барельеф шрифтом Родченко. В тридцатые годы дом этот наскоро, из чего было, сконструировали местные конструктивисты.
Мы зашли. Люди толпятся симпатичные и с мороза радостныепришли в тепло! Увидела я как моя путеводная птица стоит у горячей батареи, разложила на ней пропитанные снегом длинные рукава, сушит перья.
Кассу открыли, народ построился к окошечку за билетами, встала и я в очередь, подумавкино так кино. И через какое-то время услыхала голос и глуховатый, и гулкий, с внутренним эхом:
Вы крайняя?
Я обернулась, чтоб ответить, и встретилась со своим черным журавлем клюв к клюву. Её оказался прямой, греческий, с высокой переносицей. Мои щеки с мороза горели огнем, девушка была бледна той матовой бледностью, которая ничего общего с болезненностью не имеет. Лицо узкое, брови прямые и сросшиеся над переносицей Восток, не восток?.. Глаза карие, круглые, строгие. И не блестят нисколько, никакого возбуждения. Над маленьким ртом родинка. Очень серьезно птица смотрит на меня. Чуть свысока, поскольку меня выше. Ну и шапка, колпак. Я разглядела и поняла, из чего он сооружен.
В годы моего детства в избах, в каждом бараке валялись на полах и лавках козьи шкурки, не выделанные, жесткие. Коз в деревнях берегли, они молоко давали, а юных козликов из каждого помета выбраковывали, резали на мясо. Шкурки козликовбелых, пятнистых, рыжихслужили половичками. Вот из такого черного с подпалинами козлика и была сооружена эта зимняя шапка. Шкурку свернули фунтиком, скрепили в нескольких местах то ли дратвой, то ли проволокойи порядок.
Я смотрела на сросшиеся брови и на шапку. Что-то мне это вместе напоминало. Не Робинзона Крузо, разводившего на необитаемом острове коз, нет.
Не знаете, какой фильм будет? спросила я.
Девушка снова посмотрела крайне серьезно и ответила:
Грузия-фильм. «Не горюй!»
И я в тот же миг догадалась, кого мне напомнили ее шапка и брови. Не хватало только одной детали, да и смотреть следовало на девушку строго в профиль. Этот профиль в этой шапке я видела на обложке роскошной книги с переложенными папиросной бумагой картинками. Книга называлась «Витязь в тигровой шкуре». Небольшой овальный барельеф, выдавленный на кожаной обложке, был портретом авторасредневекового грузинского поэта Шота Руставели. Я рассматривала эту книгу в детстве, в деревенской клубной библиотеке.
А в шапку-то над ухом поэта было воткнуто гусиное перо
Этого перышка девушке не хватало.
Главное я для себя определила: она грузинка и поэт.
Купив билеты, мы вошли в зрительный зал вместе, сели рядом. Шапку она сняла. И начался фильм.
Навсегда я полюбила тех, кто этот фильм мастерил и кто в нем играл. И ту жизнь полюбила, ту местность, ту интонацию, печальную и насмешливую, легкую, бесконечно живую, простодушную, горячую, нежную «Не горюй!» стало с тех пор моим паролем, моей опорой в жизни. Это был фильм, на котором я перестала быть несчастной. Я плакала и смеялась, и снова плакала Но плакала не о себе, вот что важно. Обо всех, о каждом. О каждом человеке, который разглядел божий мир и как все, должен будет в конце концов из него уйти, весь этот мирпотерять. Расстаться.
После сеанса мы почти не разговаривали. Она спешила на квартиру, где снимала угол. Но мы условились, что встретимся через два дня, здесь же, в клубе Госторговли, на фильме «Жил певчий дрозд». А еще через пару дней будет «Древо желаний».
После «Певчего дрозда» мы впервые поговорили.
Ее звали Наталья Гончарова. Что не мешало ей действительно быть грузинкой и, конечно, поэтом. Откуда взялся в Кахетии, в городке Кварели Гончаров-папа, мне неизвестно. Классе в седьмом она стала писать стихи, как ей казалось, по-русски. Но это всё же были стихи, потому что она, конечно, была поэт.
После школы Натали отправилась в Россию, в Москву, поступать во ВГИК, но не поступила. Не похоже было, чтоб Натали по этому поводу страдала. Она вообще была как сталь, как гибкая упругая сабля, укутанная от посторонних глаз в шали, юбки, колючие свитера и кофты.
Иногда сабля, иногда птица, иногда «цветок печальный, безуханный», как писал Александр Сергеевич Пушкин Как это могло быть с одним и тем человеком? Могло, раз было.
Трех наших встреч и трех грузинских фильмов оказалось достаточно для перемены судьбы. Нить сделала петлю, и узор ткани навсегда поменялся. Я не сразу это заметила. Но череда предстоящих событий уже построилась сама собой так, что свернуть было невозможно. Как в тот вечер, когда по узкой пробитой в сугробах дорожке я шла за черным журавлем.
Для начала произошло следующее: мне впервые в жизни предложили на работе горящую туристическую путевку. Конечно, в Грузию. На горнолыжную базу Бакуриани. Я эту путевку немедленно купила и через три дня вылетела в Тбилиси.