Как странно, что вы читаете его здесь, сказал Макс (не глядя на Соню) именно здесь.
Он не смотрел на нее; он смотрел лишь на этот роман, в столь хорошо нам знакомой, белой с черными полосами обложке; Соня же, не глядя ни на роман, ни на Макса, ни на меня, медленно, тихо, я так и не понял откуда возникшей в ее руке, сухой и сломанной веткой чертила, на темном гравии, тонкие, сплетавшиеся, расходившиеся, бесконечные линии.
И все-таки странно, что вы читаете егоименно здесь. Он чем-то похож, не правда ли, на этот парк со всеми его аллеями ручьем, дворцом на холме.
Еще более странно, сказала Соня, что вы еготоже читали. Мне казалось, она подняла голову, посмотрела на Макса, мне казалось, кроме меня самой, его вообще никто не читал.
О нет, я читал, я много раз читал его. Мне дал его, кстати.
Я, живущий теперь здесь, на берегу моря, на краю мира, дал его некогда Максу.
Ах, вот как.
Макс представил меня.
Мне же, в свою очередь, посоветовал прочесть его тот, уже упомянутый, но еще не введенный мною на эти страницы персонаж моей, если угодно, истории (моего собственного, если угодно, романа), с которым он, Максвот так мы и кружим в пространствевстретился, повернув обратно, объяснившись со мною, ранним утром, морозным и зимним, в трамвае с обледеневшими стеклами.
Да, вы правы, говорила, тем временем, Соня, в нем есть, действительно, что-то от этого парка со всеми его холмами, аллеями. И он так же меняется. Он меняется непрерывно.
Он проводит линии, очерчивает пространство.
Он сам создает свои предпосылки полагает свои границыи тут же снимает их.
Он как будто приближаетсявтайнек чему-то.
В нем есть, значит, некая приблизительность.
Но вместе с тем, сказала Соня, в нем есть и некая безусловность, сравнимая, может быть.
С безусловностью этих деревьев.
Этих холмов.
Этого дворца, наконец, от холмов, деревьевнеотделимого.
И рассмеявшись, она встала со своей скамейки, я помню; и по вновь распахнувшейся перед нами, липовой и темной аллее, мы пошли, все так же медленно, к этомуот холмов, деревьев неотделимомубезусловному, с каждым шагом приближавшемуся дворцу; и прошли, я помню, по внешней его галерее; и обошли его, я помню, кругом; и спустились по лестнице; и пошли вдоль ручья; и после многих мостиков дошли, я помню, до круглого, с колоннадойСоня, войдя в нее, исчезла, появилась опятьпавильона; и отдалившись, за пожелтевшими кронами, то исчезал, то вновь появлялся дворец; появлялись, исчезали беседки, решетки и только в поезде, по дороге обратно, я попросил у Сони, взял в руки этотв белой, с черными полосами, обложкевот онвтайне связанный с моим собственным романомроман; и открыл его, я помню, где-то в начале; и где-то в конце; и Максмы сидели с ним рядом, Соня напротивсказал ей, чтовот, еще неделю назад мы были с ним, как он выразился, не очень далеко от тех мест, где, некогда, они и познакомились с Соней; и она спросила, где именно; он ответил; и снова, но теперь уже в другую, разумеется сторону, проплывал за окнами день, серый и пасмурный; и я снова думал, наверное, о моеммоем собственном, если угодно, романе, об этом медленномтак думал я, может бытьсо всеми его поворотами, изменениями, смещениями перспективыздесь, теперь, начавшемся, наконец-то, движении и смотрел, конечно, на Сонювспоминавшую, вместе с Максом, подробности их знакомства: печально-краткого: вновь сказал Макс и только в поезде, не без удивления, узнал я, чтокак и мыона жилаи живет: сегодня утром я получил от нее письмотам, в том, огромном, таинственном, невероятном, покинутом мною городев Москве: скажем простокудана другой день встретившись возле Исаакиевского и на третий возле Казанского, я помню, соборакуда мы и возвратились: втроем, дня через три.
7
Как все это странно, в самом деле. Уже без всяких сомнений весна; уже цветет, повсюду, сирень; уже зимние вещи забыты, спрятаны в шкаф; уже та прозрачная влажность в воздухе, легкая дымка, которая, в самом начале лета, так удивительно напоминает, на мгновение, об осени; уже то дерево, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, обрело свои прежние, парящие, зыбкие очертанья.
И я уже пробовал, пару раз, войти в воду, еще ледяную; и я опять езжу, почти каждый день, на заново смазанном, собранном мною велосипедеи точно так же, как мы ездили некогда с Максомкрутя педали, пригнувшись к рулю.
И так же, как некогда, пролетают деревья, поляны; и понемногу сужаясь, чернеет, среди сосен, шоссе; и тихим шепотом, стрекотом, быстрыми брызгами отзываются, в углубленьях асфальта, последние лужи, уже просыхающие и я доезжаю до перекрестка; сворачиваю направо; или еду прямо, все дальше и дальше, ни о чем не думая, отдаваясь движению, ощущению скорости, ветру, мельканию сосен; и проехав пятнадцатьнет, восемнадцать: если верить указателямкилометров, за ручьем, у бывшей мельницы, теперь заколоченной, сворачиваю, опять же, направо, к морю и снова к морю: я знаю все это, теперь, наизусть: я мог бы вычертить схему и план этих мест, со всеми шоссе, поворотами (тропинками в дюнах, просеками в лесу); вечером, по дороге обратно, уже в сумерках, тормозя, оборачиваюсь: там, сзади, за соснами, уже горитуже гаснет закат, и впереди уже ночь, и я въезжаю в нее, возвращаюсь в деревню и на другой день, покончив с писанием, снова еду куда-нибудь.
К сожалению, туда, вглубь, к холмам, полям, перелескам, сейчас еще не проехать: лесная дорога размыта, колеса вязнут в грязи.
Я встаю совсем рано теперь, так рано, как я вставал, быть может, лишь в августе, в начале всего, и как я разучился вставать за все, с тех пор прошедшие годы.
И каждое утро, проснувшиськогда здесь, в деревне за дюной, еще холодно, сыро, но уже тает, в яснеющем воздухе, уже редкий, тонкий туман, и еще лежащая, конечно, повсюду, на траве, на всех ветках, роса уже вспыхивает, уже, вдруг, загорается, и остро, нежно пахнет зеленью, влагой, и куда-то совсем далеко убегают все тени, тень дома, тень деревапроснувшись, каждое утро, я выхожу, разумеется, на море, и поднявшись на дюну, вдруг, всякий раз неожиданно, вижу, за соснамисолнце, уже ослепительное, и всякий раз останавливаюсь: море, в мерцаньях и отблесках, кажется, удивительным образом, выше берега, сосени как будто идет под уклон, понемногу спускаясь к уже белеющему на солнце песку. И накатываются, и вновь отступают, и медлят, и ударяются о песокоттуда, откуда-то, из сиянья, мерцанья бегущие волны; и по самой кромке воды я дохожу, всякий раз, до разрушенного, давным-давно, как уже говорилось, разрушенного причала, опор и бревен, отражающихся в воде; и вновь поднявшись на дюну, вновьи вновь оборачиваюсь.
И выпив кофе, каждое утро, занимаю я, если угодно, своюсвою, так скажем, позицию: здесь, в этой комнате, возле этого, уже настежь распахнутого окна; и все стихает вокруг; и даже редкий шум волн, резкий крик чаектут же снова сливается с окружающей меня тишиною.
Все, что мы говорим, всегда, увы, приблизительно. Только то, что приходит само и само говорит о себе, только оно безусловно.
Мы возвратились, значит, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, в этот город, как будто взорванный изнутри, сохранивший свое название, лишенный названий, (и я вспоминаю теперь бессонную, в поезде, ночь, отчасти похожую, разумеется, на все прочие, в других поездах, бессонные или почти бессонные ночи, но вместе с тем, втайне отмеченную, втайне выделеннуюиз всех прочих ночейее, Сониным, почти незримым, на нижней полке, присутствием, и как я лежал в темноте, прислушиваясь: к стуку колес, дребезжанью чего-то, голосам в коридоре, и как, уже почти под утро, Макс, смутной тенью, спустился с соседней полки, открыл и снова закрыл за собою дверь из купе в коридор, и я пошел за ним следом, и обнаружил его в самом конце вагона, в так называемом тамбуре, и там, в тамбуре, горел, разумеется, свет, и закурив сигарету, глядя в окногде отражения наших лиц, наших рук уже проплывали сквозь туманные сумерки, и первые очертанья деревьев уже отделялись от темноты, и огни промелькнувшей станции казались серыми, тусклымиМакс, с проплывавшим сквозь деревья лицом, сказал мне вдруг нечто незабываемое, нечто такое, однако, что я еще не решаюсь, теперь, повторить) и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время: осень, зима.