19
Я приехал на вокзал; Макса там не было. Были поезда, электрички; совсем неподвижно, опять-таки (как будто вообще не способные к движенью) стояли они возле заметенных снегом перронов. И я бродил между ними, один, глядя на часы, думаятоже и в свою очередь, уже тогда, как теперь, думая, конечно, об августе, начале всего, и о том, что вот, через час, мы снова увидим эти улицы, заборы, дома, и тот дом, где жил Макс, и тот, где сам я когда-то жил, но что мы увидим их: вот сейчас, через час, зимою, в конце зимы, в совсем ах, в совсем другом времени.
Там ничего, наверное, не изменилось; там те же деревья, те же улицы, те же тропинки в лесу. Но августа (думал я) августа там уже нет.
И где же он, этот август, с его мелким дождем, тихой моросью, падением капель, дрожанием листьев?.. Его нет; его никогда уже больше не будет.
И возвратиться, на самом деле возвратиться никуда невозможно; а если возможно, то как-тосовсем иначе.
Совсем иначе? Конечно.
И что-то вдруг почувствовал я, блуждая среди электричек: какой-то (так думаю я теперь) как будто издалека нарастающий ритм, смутное биение дальнего замысла.
Это было, я помню, внезапно: внезапно и радостно; и близость возвращения, ощущение невозвратимости, и та веселая, легкая, втайне задумчивая тревога, которая предшествует всякой поездке, пусть краткой, всякой дороге, пусть близкой, все это словно сливалось, сходилось с предчувствием, быть может, какого-то, совсем иного, может быть, возвращения: еще неясного, смутным замыслом проступавшего сквозь прочие мысли, чувства, ожидание, волнение, вокзал, перроны и поезда: август (думаю я теперь) август, со всеми его деревьями, тропинками, просеками, тихой моросью и мелким дождемвдруг словно обратился ко мне, на вокзале: почти так же, быть может, как, в августе, обратились ко мне деревья, тропинки, мелкий дождь и тихая морось: с тем же призывом, как тот же призыв.
Ноя очень хорошо это помнюно когда он, Макс (истинный, еще и еще раз, герой моей истории: если это история) когда он, Макс, появившисья так и не понял откуда, пожал мне руку, и извиняясь за опоздание, посмотрел на меня какими-то, никогда прежде мною не виданными, какими-то, вдруг, возбужденно-пристальными, напряженно-тревожными и тут же, от моего ответного взгляда, ускользнувшими, я помню, глазами, это выражение его глаз, как, впрочем, и неожиданно-крепкое, тут же, однако, ослабнувшее пожатие его руки, все это (а все это, здесь и теперь, превратившись, наконец, в простой предмет моих занятий, усилий, дается мне совершенно просто и так же просто входит во все остальное, в поездку, уже начавшуюся, как, скажем, снег, перроны и поезда) все это, пускай на мгновение, отбросило меня от моихсмутных помыслов, далеких предчувствий и я стоял, на вокзале, удивляясь этому сочетанию силы и слабости, этому напряженно-пристальному возбуждению, так странно не соответствовавшему (казалось мне) той деловитой решительности, с которой он говорил со мною по телефону. Было холодно, тихо; до ближайшей электрички оставалось ещеминут, наверное, десять. И все эти десять минут я смотрел, я помню, в его, Максовы, неузнаваемые, возбужденно-пристальные глаза, то заглядывая в них украдкой, то пытаясь, наоборот, поймать его взгляд, удержать и добиться ответа; и я чувствовал, как постепенно, очень медленно, взгляд его изменялся, смягчался и как медленно, постепенно исчезала, во мне самом, охватившая меня скованность.
Не странно ли, спросил он меня, наконец (мы вошли, наконец, в вагон), не странно ли, что все это мы увидим сейчас: под снегом, в снегу?..
Да, странно, сказал я в ответ. Но еще более странно, не правда ли? что все это мы увидим: вот сейчас, не тогда.
И сидя в поезде, напротив Макса (а поезд шел медленно, от станции к станции, и медленно, тихо проплывал за окнами день, морозный и солнечный), глядя, как и он, Макс, в окномы оба молчали, я вновь думал, может быть, о каком-то, совсем ином, еще невозможномединственно-возможном (так думал я) возвращении; Макс же, я помню, с уже смягчившимся, но по-прежнему напряженным выражением лица, глази время от времени посматривая почему-то на свою руку, лежавшую у него на колене, то сжимая, то разжимая ееМакс, с напряженным, странным, смягчившимся выражением глаз и лица, как будто высматривал что-то в окне, все снова и снова всматриваясь в проплывавшие мимостоль, когда-то, знакомыес того августа, с того последнего, в августе, дня, когда он, Макс, утром, когда я сам, вечером, в последний раз ехал по этой дороге в Москву, ни им, ни мною не виденные ни разустанции, будки, платформы, какие-то, все те же, заборы, какие-то, наверное, склады, деревья, далекие крыши.
Был морозный, ясный и солнечный день; блестел снег; темнела дорога; медленно, бесконечно опускался шлагбаум; вспыхивали, на мгновение, стекла затормозившей перед шлагбаумом машины; все это былосейчас, вот сейчас, само по себе.
Но мысль ходит своими, тайными, путями. Суть ее в одновременности, в непрерывном и одновременном движении по совсем разным, бесконечно далеко уводящим друг от друга, хотя и пересекающимся временами дорогам.
Я помнил, конечно, его, Максов, рассказ о театре (на маленькой площади), о Сергее Сергеевиче (режиссере и устроителе) и о том, чтовот, как ни странно, у Сергея Сергеевича есть, значит, дом: там, в томили, вернее: почти в том поселке, где мы некогда встретились с Максом и куда мы теперь возвращались.
Нет, сказал Макс (отвечая на мой вопрос) нет, в театре (на маленькой площади) он уже очень и очень давно не бывал. Он был, признаться, занят совсем другим. (Ах вот как: совсем другим?..) Да, совсем другим. Но вообще.
Что?
Вообще все это весьма и весьма интересно. Непонятно лишь, что с этим делать.
Непонятно лишь, что ты имеешь в виду.
Он вдруг улыбнулся, я помню: впервые за всю нашу встречу (поездку).
Я и сам не знаю, сказал он (улыбаясьпроплывавшим мимо деревьям). Выйти на сцену, встать перед залом: в этом (так он сказал) в этом тоже есть, может быть, некая безусловностьи может быть, некое чувство победы над чем-то.
Да, сказал я, это, наверное, совсем особенное и ни с чем не сравнимое ощущение.
Вот именно.
И больше мы ни о чем подобном не говорили; ведь мысль, еще и еще раз, ходит тайными, своими путями; и пути эти расходятся в разные стороны, кружат по сторонам, теряются, вновь возникают, и только изредка, вдруг, совпадают друг с другом, пересекаются, как иногда пересекаются рельсы, возле пустынной, какой-нибудь, без названия, станции, бегут вместе, разбегаются вновь.
Мы приехали, сказал Макс.
Ну что же: вот она, эта станция.
И когда поезд ушел, когда звук его замер вдали, мы остались, вдвоем, на платформе, сбитые с толку, не в силах справиться с изумлением.
В самом деле, вот поезд (поезд, это как бы еще продолжение города) вот поезд уходит, исчезает: за выступом леса, вот даже и звук его замирает вдали, а мы остаемся, вдвоем, на этой пустынной, неузнаваемой, заметенной снегом станции, и словно вдруг выброшенные откуда-то, словно вдруг брошенные куда-то, в мгновенной, после шума, движенья, мельканья, со всех сторон обступающей нас тишине.
Ну что же, вот она, эта станция. Я помнил ее: зеленую, желтую, летнюю, с каплями дождя на перилах, на листьях и ветках, с мелкими лужами в углубленьях асфальта. Но теперь здесь была зима, был снег, солнце, деревья, с обведенными снегомвплоть до мельчайшей веточкиветками и зима здесь казалась еще совсем крепкой, плотнойсплошной: как если бы, уехав из города, приехав за город, мы возвратились вдруг в ее середину, в ее средоточие.
Что же: вот она, эта станция и вот, на противоположной платформе, все та же, сколоченная из досок, с подпираемым деревянными столбами навесом, назад и набок чуть-чуть завалившаяся по-прежнему касса и вот часы, с их минутною стрелкою Макс, подойдя к перилам, сгреб снег ладонями, скрутил снежок, бросилв ближайшее дерево:снежок рассыпался, лишь легкую белую отметину оставив на темном стволе. И были ступени лестницы с косой наледьюмы скользили по ним: куда-то был твердый наст узкой, от станции к магазину ведущей дорожкимы шли, то и дело оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг были сугробы, солнце, сверкавшее на снегу знакомые заборы, калитки колодцы, крыши, дома.