Да, все случайно, сомнительно, так говорил он. Мы что-то делаем, мы куда-то идеммогли бы не делать, могли бы и не идти.
Наши мысли? Мы их не мыслим. Они мыслятся: в нас и помимо нас, сами по себе и сами собою; мы спохватываемсяони исчезают.
Да это и не мысли вовсе, сказал он мне как-то (мы сидели, я помню, в его, Максовой, плывущей над городом комнате).
Что же это? спросил я.
Простоепродолжение жизни, так он, я помню, сказал.
Что называть жизнью? сказал я.
Что бы ни называть так, сказал он. Она продолжается в нас, вот и все. Она заполняет нас целиком; вырваться из нее мы не в силах.
Он отдернул шторы, присел на подоконник, закурил сигарету.
Мы живем ею; мы думаемнет, не о неймы думаем, и не можем не думать, о том, о чем она предлагает нам, заставляет насдумать: и как если бы, так или примерно так он сказал, как если бы, не удовлетворяясь, собственно, внешним, она проникала еще и куда-то внутрь, и вот: разыгрываласьвнутрив нас самих, не отпускаяили, может быть, лишь ненадолго отпуская нас, сказал он, на волю.
Отчего, сказал он, отчего и наша внутренняя, как мы зовем ее, жизнь тоже оказываетсявнешней, не нашей, неподвластной и чуждой нам же самим.
Я не знал, что ответить.
А ведь так не может, так не должно быть. И в общем, он посмотрел на меня, ничего, в общем, не надо. Надо только выйти и вырватьсяиз всего этого.
И как жевыйти, как же, хотел бы я знать, из всего этоговырваться?.. Вот, кстати, послушай.
И отойдя от окна, погасив сигарету, он прочитал мне, я помню, довольно длинный и очевидным образом перекликавшийся с тем, что он только что сказал мне, отрывок: из некоегомир названий разбилсявполне умозрительного сочинения, в ту пору, в ту зиму весьма и весьма, я помню, его увлекавшего, мне тоже знакомого; я же, слушаяя не помнил этого места, решительного и резкогоя подошел к окну, в свою очередь; и там, в окне, за окномтам была, разумеется, темная, заслонявшая небо громада его, Максова, неописуемого жилища; внезапный вызов и призрачная угроза; но вместе с тем, там, внизу, во дворетам были крошечные, заметенные снегом скамейки, и такие же, совсем крошечные деревья, и фонари, уже загоревшиеся, и тихие отсветы их на тихом снегув своей затаившейся неподвижности, потаенном безмолвии как будто сулившие что-то, что-то втайне, подумал я, обещавшие, уводившие: от чего-то к чему-то.
17
Все было так же: все повторялось.
Была зима, как сказано, был самый конец зимы. Зима же, думаю я теперь, зима кончается совсем по-другому, совсем не так, как, скажем, кончается лето: теперь и здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке. Зима, заканчиваясь, вспыхивает всеми своими красками, снег блестит на солнце, солнце блестит на снегу, мороз не ослабеваетнапротив, мороз, после краткой, к примеру, оттепели, крепчает, накрепко сковывая, навсегда замораживая: деревья, сугробы все охватывая собою; и конец февраля, первые числа марта кажутся, как ни странно, более зимними, чем безусловно зимний декабрь и несомненно зимний январь.
Вот так и заканчивалась та далекая, ранняя, несуществующая больше зима: вспыхивая на солнце, накрепко схваченная морозом: Макс (истинный герой моей истории: если это история) Макс, выходя из дому, возвращаясь домой, смотрел на все это, яркое, крепкое, ясноевсе с тем же, уже почти не покидавшим его ощущением бессилия, в блаженном усилии все это, ясное, яркое, крепкое, тут же и вновь обращало его к его собственной жизни, нашедшей свою тему, столкнувшейся с самой же собой.
То были дниему казалось: неделито были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся мучительно долго, пролетевшие мучительно быстро, в мучительном, до сих пор, пожалуй, неведомом ему напряжении. Он платил свою дань; он возвращался домой; спускался к реке; доходил до моста; вечером, вновь возвратившись, смотрел в окно, вниз, на заметенные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу. Он не знал по-прежнему, что ему делать.
Жизнь нашла свою тему; жизнь, найдя свою тему, распалась надвое, на отрицаниеи отсутствие себя же самой.
Но ведь вот же, вот же, вот же она, моя жизнь и стоит мне только подумать о чем-нибудь, чтобы ухватить ее обеими руками. Я мыслю ясно; я держу ее крепко; ичто же?
И все опять, конечно, разваливалось; рассыпалось; дробилось; и он, Макс, все снова и снова, но с каким-то, пожалуй, неведомым ему прежде упорством, немедленно, нагонял, настигал свою мысль, жизнь, упорно от него ускользавшую; ловил ее; делал шаг и тут же, немедленно, останавливался; и и все опять, конечно же, начиналось сначала; и вновь, и вновь, не удерживаясь в настоящем, егоуже, конечно, не мысльне жизньсоскальзывала как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, быть может, пустое, легкое будущее, и двигаясь как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, может быть, пустом и легком пространстве, уходила все дальше и дальшеот него, от себя и он опять ловил ее, с неведомым прежде упорством, выслеживал, одергивал, останавливал.
Он уже понимал, может быть, что долго все это не продлится.
И значит, что-то не так, что-то, значит, неправильно.
То были, как сказано, днито были даже неделито были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся, пролетевшие: в блаженном усилии, в мучительном напряжении. То была его, Максова, последняяили так казалось емузаранееон был почти уверен в этомобреченная на неудачу, безнадежная, но все же попытка: преодолеть подлежащее преодолению, выйти и вырваться.
И как же вырваться, как же, думал он, выйти?..
Он выходил, вырывался ненадолго, изредкаи потом опять, конечно же, падалв ту жеслучайную, чуждую, внешнюю, ему самому неподвластную, как сказано, жизньне-жизнь, если угодно.
А ведь это и должно быть, думал он, жизнью это внезапное, редкое, трудное.
Это должно бытьжизнью, это должно бытьлегко.
Ах вот как? Конечно. Это должно быть легко просто как вдох или выдох.
И что-то, значит, неправильно, в чем-то я ошибаюсь.
Он пытался начать все сначала, продумать свои предпосылки. Он принуждал себя к усилиюон уже не верил в него.
Нет, думал он, простым усилием ничего не добьешься, ничего не изменишь.
И значит, так думал он, может быть, и значит, должны быть какие-то, совсем иные, еще не испытанные, еще не изведанные или, может быть, забытые мною возможности какие-то, может быть, совсем иные источники жизни.
И шагая, например, вдоль реки или стоя, например, у окна, глядя во двор, вниз, на совсем крошечные, заваленные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу, Макс, продумывая свои предпосылки, Макс, как будто впервые (он понимал, разумеется, что это не так, но так казалось ему) и как если бы (так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на берегу моря) как если бы, не выдерживая настоящего, не в силах ему ответить, он, Макс, в эти дни и недели, недели и дни, предпочитал, предпочел пустому будущему прошлое, во всяком случае, подлинное, действительно бывшее, и в тайной надежде, быть может, найти там, в прошлом, какие-то, совсем иные, забытые им возможности, какие-то, может быть, совсем иные источники жизни, Макс, короче и как будто впервые, думал, начал думать, в эти дни и неделио разных, далеких и очень далеких, самой природой своей, своей окраской, звучанием, значеньем и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах, о той, к примеру, неистово-ветреной и теперь уже давным-давно закончившейся, как сказано, осени, когда он бродил и бродил по городу, не в силах остановиться, и в этих блужданиях открывал в себе нечто, дотоле неведомое, ранее незнакомое, то же самое, думал он, что и привело его к этому раздору с самим же собой, и набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь, и о прошлой, к примеру (не отмеченной мною на карте) или о позапрошлой, скажем, зиме, о прошлом, о позапрошлом (взятом в скобки, не взятом в историю) лете, о его, Максовых (не упомянутых мною) поездках, о нашей с ним общей, однажды (и тоже не упомянутой мною) поездке в тот город, в отличие от Москвы утративший свое название, куда мы снова поехали с нимотсюда, из этой маленькой, за дюной притаившейся деревушкигораздо позже, впоследствии, о дворцах и набережных, мостах и каналах, о Ростральных колоннах, Михайловском парке, Марсовом поле, и о том, конечно же, августе, дождливом и темном, когда мы встретились с ним, впервые, как будто впервые, об этом августе, неправдоподобно-далеком (так думал он, может быть, и так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на краю мира) об этом августе, об этом начале, которое (как и всякое начало, быть может) одновременно принадлежит и не принадлежит всему последующему (всему тому, собственно, что вместе с ним и началось) точно так же, как принадлежит и не принадлежит оно всему предыдущему (всему тому, соответственно, что вместе с ним и закончилось) об этом кратком, единственном, в дожде и холоде, тумане, шелесте листьев затерянном, невозвратимом мгновении, и еще, быть может, о чем-нибудь, уже совсем сказочном, призрачном, о том, что мы еще помнили, в августе, а после как будто забыли, о сломанных велосипедах, вечерних встречах возле кино, шуме поездов по ночам все дальше и дальше уходил он по этим, как будто впервые открывавшимсяему, Максудорогам; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; и вдруг опять оказывался на поверхностивот сейчас, вот здесьв настоящем, лицом к лицу с самим собою; и все опять было так же, так же трудно и так же мучительно; и он не знал по-прежнему, что ему делать. Зима заканчиваласьизбавление не приходило.