Наместник провинции Германик, в чьем подчинении находились оба войска, узнал о мятеже, будучи в Галлии по вопросу сбора налогов. Он тут же оставил все прочие дела и устремился в лагерь восставших. Из почтения к своему любимому полководцу солдаты выслушали его с терпеливым вниманием. Германик красно говорил о величии Отечества и достоинстве тех, чьей мудростью это величие сохраняется. Начав с прославления Августа, он попытался распространить его авторитет и на Тиберия. Однако солдатам это не понравилось. Да, с Тиберием они совершили немало славных деяний в здешних краях, но теперь принцепс был далеко и как бы не особенно зависел от них. Им же хотелось иметь собственного, карманного правителя. Поэтому они предложили Германику самому добиваться трона и пообещали свою помощь в свержении Тиберия.
Если Германик и мечтал о власти, а с такой женой, как Агриппина, он не мог не мечтать об этом, то желал стать добрым правителем. Тиберий был очень сильной фигурой, и, чтобы составить ему конкуренцию, Германику надлежало иметь собственные козыри. Тиберия считали надменным, мстительным, угрюмым, значит, Германику следовало быть улыбчивым и человеколюбивым. Если бы он напрямую воспользовался государственным войском в собственных целях, то сразу стал бы хуже своего соперника. И Тиберий, пожалуй, сумел бы мобилизовать силы страны для отпора германским легионам; неспроста ведь он загодя отправил в Паннонию своего сына. Нет, Германику необходимо действовать осмотрительнее и хитрее. Не стоило форсировать события, ситуация в государстве и без того сулила ему трон в скором будущем.
Поэтому в ответ на предложение захватить власть Германик изобразил праведное возмущение и с чувством оскорбленного благородства спрыгнул с трибунала, намереваясь покинуть стан зараженного крамольным замыслом войска. Однако солдаты попытались его задержать, и это у них получилось, поскольку уходить ему, по сути, было некуда. После непродуктивной стадии логического общения настал черед эмоций. Солдаты показывали полководцу израненные тела, беззубые рты, разбитые старостью суставы. Многие из них отдали на благо бесящихся с жиру нобилей и сумасшедшего столичного плебса более тридцати лет жизни, а их по-прежнему держали в этих диких лесах на краю света. Они неистово просили и даже требовали, чтобы он повел их на Рим и затем в качестве правителя положил предел страданиям своих солдат. Германик всячески отбивался, позволяя страстям достичь точки кипения, а затем выхватил меч и приставил его к мужественной благородной груди с возгласом, что он скорее пронзит себя смертоносным клинком, чем нарушит долг верности государству и принцепсу. Многих из присутствующих этот жест заворожил и подчинил полководцу, но не всех. Германские легионы повидали всякое. Дух солдат возмужал во многих переделках и лишениях, а разум достаточно созрел, чтобы не покупаться на театральные эффекты. Группа легионеров со скептическими усмешками начала поощрять Германика в исполнении его намерения. А один даже подал ему свой меч, сказав, что он острее. Однако неспроста Тиберий опасался Германика, тот был весьма удал. Он обменялся быстрыми взглядами со своей свитой и отчаянным рывком вонзил меч себе в грудь, то есть вонзил бы, если бы приближенные в то же мгновение не спасли его, не остановили бы его смертоносную руку. Причем спасители бросились к нему одновременно с разных сторон и увлекли за собою солдат. Создалось впечатление, будто все войско, раскаявшись в неразумном упрямстве, в едином порыве пришло на помощь страдающему полководцу. После этого Германик уединился в претории, предоставив воинам терзаться угрызениями совести.
На следующий день он собрал легионеров, заставив их выстроиться под своими знаменами, как подобает солдатам римского войска. Дождавшись, когда на плацу установился порядок, полководец объявил, что без промедления проведет увольнение ветеранов и составит смету для Рима, предусматривающую повышение жалованья. Во втором обещании солдаты усмотрели намерение затянуть дело проволочками, но не подали виду. Они предоставили возможность командующему и его чиновникам оформить отставку ветеранов, а уж потом потребовали немедленной выплаты денег. Германик давно понял, что у него достойные соперники, поэтому не стал рвать на себе волосы и приставлять кинжал к шее. Он решительно выволок из шатра злобно грюкающие денежные сундуки и извлек оттуда серебро, отчасти государственное, собранное в виде дани с галлов, отчасти его собственное, и начал раздавать солдатам.
Удовлетворив первоначальные аппетиты, легионеры слегка присмирели. Пользуясь затишьем, Германик отправил два легиона в другой лагерь под предлогом обострения ситуации на границе, на самом же деле, для того чтобы разделить силы восставших. После этого он без промедления отбыл на юг к Верхнему войску. Там солдатский лагерь походил на сложенный костер в ожидании фитиля, в качестве которого должна была выступить весть об успехе восстания Нижнего войска. Но тут вдруг в лагерь ворвался, опережая все вести, сам полководец, отнюдь не выглядевший побежденным. Солдаты растерялись. А Германик незамедлительно начал приводить легионы к присяге на верность Тиберию. С тремя легионами эта процедура удалась, но четвертый проявил строптивость. Тогда Германик выполнил в нем те же процедуры, что и в Нижнем войске: уволил ветеранов и выплатил жалованье. Оперативно предотвратив волнения, он поблагодарил солдат за добрую службу и снова устремился к низовьям Рейна, поскольку там опять вспыхнули беспорядки.
Туда, в главную ставку Германика, где находилась и его семья, прибыли послы из Рима. Их появление спровоцировало всплеск новой волны солдатского гнева. Легионеры начали преследовать сенаторов как представителей класса, ставшего в императорское время абсолютно паразитическим. Они гоняли избалованных комфортом богачей по всему лагерю, заставляли их забиваться в палатки легатов, бросаться в ноги знаменосцам, ища спасения у армейских святынь, припадать к алтарям. Германик попытался вступиться за сенаторов, но это получалось у него лишь днем, когда он охранял их своим присутствием, по ночам же солдаты издевались над ними по-прежнему. Своеволие легионеров грозило вновь вылиться в полномасштабное восстание. Поскольку небесные светила на этот раз не проявляли интереса к земным делам, Германику пришлось самому отдуваться и за людей, и за богов. Однажды тревожной ночью, под периодические крики терзаемых жертв Германик провел длительное совещание со своим главным легатомАгриппиной.
Наутро лагерь огласился женскими причитаниями и детским плачем. Эти непривычные звуки пробудили солдат быстрее зычных команд центурионов и завываний командных рожков. Они с удивлением выходили из палаток и, раскрыв рты, смотрели на горестную процессию женщин и детей, покидающих лагерь.
Что случилось? Куда они направляются? в растерянности вопрошали легионеры, только что присоединившиеся к толпе зрителей.
В земли треверов, отвечали те, кто подоспел к месту событий раньше.
Только женщины и дети или кто-то еще? слышались новые голоса.
Да, только гвардия Агриппины.
Почему? Эпидемия или германцы?
Мы.
Что, мы?
Они уходят от нас!
И ищут защиты у галлов?
Да, мы теперь хуже варваров.
Неужели Агриппина могла подумать, будто мы посмеем ее обидеть?
А почему, нет? Ведь мы же едва не позволили зарезаться ее мужу!
Глядите, как она прижимает к лону нашего Сапожка!
Что это? Она увидела, как мы смотрим на маленького Калигулу, и гневно переложила его на другую руку, словно пряча от нас, словно мы хищные звери!
Жена Германика, дочь Агриппы, внучка Августа с маленьким ребенком, любимцем всего лагеря, уходит без охраны, лишь в сопровождении рыдающих жен и дочерей офицеров! Уходит от нас! Уходит к варварам!
А взгляните на Цезаря. Он стоит удрученный, в одной тунике Видели бы его теперь германцы!
Мы обидели своего полководца, самого доблестного мужа государства, обидели его жену, самую добропорядочную женщину страны.
То-то будут злорадствовать германцы, всеми своими полчищами не сумевшие добиться того, что натворили мы нашими неуемными притязаниями.