А я ведь к тебе сначала пошел, продолжал Атласов. Все обдумали к тебе. Рука у тебя легкая. Ты Морозку в Камчатку благословил, он вернулся жив и невредим. Он-то и путь нам покажет до реки Тигиль. Потом ты свиток видел с нерусскими письменами? Откуда они в коряцком острожке? А, может, в нем что важное для нас записано Некому вот только прочесть Енисейскийтолмачам толмач, и тот ни бум-бум. Землица Камчатская зело важна для державы Российской. Сам знаешь, у воеводы в Якуцке только и разговоров, что это за Камчатка и как к ней подобраться. А мы, почитай, у ее порога. Морозко из реки Тигиль пил, а нам, отец Яков, не худо бы в той реке искупаться. Так что готовься
Надолго ль? спросил отец Яков.
На год
Ефросинья в продолжение всего разговора сидела на скамейке у печи и напряженно молчала.
Будешь приводить иноверцев к единой вере. А то непорядок пойдет, коли к разным богам на поклон ходить будут. Ты в этом деле искусен. Более некому И к Ефросинье, лукаво:Отпустишь?
Она засмущалась.
«Хороша, подумал он. На Степаниду чем-то походит».
От безмужиковья ни одна баба не померла, улыбнулась, краснея, Ефросинья.
И я так думаю, шутливо ответил Атласов. Ну вот и лады
Вечером на сходе казаки были оповещены, что затевается новый поход и быть к нему готовым, поэтому привести одежду в порядок, ружья вычистить, порох и пули беречь, нарты осмотреть.
Из высоких ворот, уже побитых дождями и снегами и поэтому почерневших, ранним зимним утром медленно, словно нехотя, выезжали оленьи упряжки, которыми правили юкагиры. На каждой нартекожаные мешки с порохом, свинцом, ножами и топорами. Крепко запрятаны мешочки с одекуем лазоревым, лентами шелковыми и стеклянными бусами.
Шестьдесят упряжек вытянулись ровно, словно связанные друг с другом. Вожаком выставили крепкого оленя со звездочкой на лбу. Он проторит путь для остальных, и сколько будет сил, будет идти первым. Первым будет и Владимир Атласов. А пока он прошелся вдоль упряжек, приценился еще раз к вожаку, посмотрел в лицо юкагиру Еремке Тугуланову, который сидел нахохлившись, словно воробей на ветру, но улыбнулся, когда Атласов кивнул ему, сказал: «Ну что, Еремка, готов?»и стал возвращаться к воротам. Он всматривался в лица казаков, и все кивали ему: мол, чего ждем, пора и в путь. И Лука Морозко, и отец Яков, и толмач Иван Енисейский усаживались на нарты, и, глядя на них, казаки тоже прилаживались к сиденьям, чтобы удобнее было в пути; дорога хоть и гладка на глаз, а кто не знаком с оленьей ездой, тому худолюбая кочка, любая рытвина может выбить из нарты при вихревой езде, и улетишь, как пушинка; и нарты не догнать, а если, не дай бог, с последней нарты упадешь, не скоро найдут тебя, обмороженного.
У анадырских ворот Худяк ждал Атласова. Морозко обернулся. Он увидел, как Атласов рубанул рукой по воздуху, и подумал радостно: «Неистов Быть удаче». Атласов и Худяк подались друг к другу, потискали в объятиях, потом Атласов хлопнул Худяка по плечу: ну, друг, молись за нас
Перед тем, как усесться рядом с Еремкой, Атласов перекрестился, глядя на острожную церковь. Худяк обнажил голову.
Надень, простынешь! крикнул сердито Атласов. И Еремке:Трогай!
Этой минуты казаки ждали с нетерпением. Нарты сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее удалялись от Анадыря; все будто хотели поскорее забыть домашнее тепло: неизвестность и пугала и манила.
Отец Яков, по натуре добрый и мягкий, загрустил: любил он Ефросинью, хотя бывал и злобен; а все оттого, что юкагир Аверька нашептывал, будто Атласов на Ефросинью глаз наметил. И верил, и не верил отец Яков. Он ждал в походе откровения.
Олени под гортанные крики юкагиров взбили снежную пыль. Запасные, почувствовав радость движения, хотели уйти вперед, но их сдерживала привязь, и они скоро подчинились бегу ездовых. Атласов не оглядывался: он знал, что долго будет стоять Худяк и смотреть им вслед, а потом, закрыв ворота, соберет хромоногую казацкую ватагу и скажет: «Хотите быть живу, давайте спать в один глаз».
Не каждому дано узнать глухариную тайну: исчезает она вместе с птичьей жизнью. Но стоит запастись терпением и приглядеться повнимательнее к танцу глухаря, когда он токует, как увидишь: сидит на его спине маленький человечек. Только заметишь его, замри. И тогда тайна глухаря покорится тебе.
Маленький человечек, оказывается, не один. Вон, вон еще один спрятался в глухариных перьях. А воткаков смельчак! сел на голову глухаря и кому-то грозит казацкою пикою. Тут, если вы и дальше будете терпеливыми, заприметите, что человечки похожи на казаков. Ни дать ни взятьнастоящие казаки: и палаш на боку, и пика в руке, и тулуп овчинный, и шапка островерхая, и сапоги яловые. А лицо истовое, бородатое, с глазами горящими, колкими. Как устоишь перед таким взглядом?
Нет превыше желания схватить человечка. Не утерпишь, двинешь рукойи все провалится, как сквозь землю. Потом долго протирать глаза будешь: да полно, были ли человечки, не померещилось ли, иль перебрал с вечера И кому ни расскажешь, смеются. Видано ль подобное?
Лишь старики поддержат.
То пихлачи, лесные человечки, гномы камчатские. А что на казаков походят Так с казаков и пошла слава Камчатки.
С Володимера Атласова и его товарищей.
Видно, Атласов успел изучить Худяка. Тот и в самом деле, страшимый ответственностью, обежал Анадырский острог, задержался у караульного.
Аверька в остроге?
Где ж ему быть, как не в своей юрте, отвечал караульный. Пошто он тебе?
Да не выпускайи вся недолга. Зловредный он Жди от него беды
Што ждать-то. Велии выпорем за милую душу Атласов его в трезвость ума только батогами и приводил.
Язык у Аверьки злобен. Запалит юкагирский бунт, чукочь подобьет.
Худяк заволновался.
А может такое: женишка отца Якова снюхалась с Атласовым, а юкагиры отца Яковапжек! И тогда понимай, как понимаешь, Атласов ли преподобного, юкагиры ли Тундра молчалива.
Заговор?
Ты, мил человек, в остроге недавно. Послушай меня, старого. Было ли, не было ли что у Ефросиньи с Атласовым, никто ничего не знает, ибо не видели. А болтать всяк может: на чужой роток не накинешь платок. Ты все ж Ефросинью потряси чуток. Побей для острастки, слегка. Караульный, прожженный службой казак, в кухлянке, малахае, но в сапогах и при старом тяжелом ружье, говорил уверенно, без опаски.
А пожалуется? Не вывернемся, засомневался Худяк. Видано ль чужую женку колотить.
Ты так подступись, чтоб не пожаловалась А за острог особо не печалься, не сдадим.
Худяк еще долго раздумывал над словами караульного. К вечеру решился.
Ефросинья, накинув дверную щеколду, кутаясь в серый теплый пуховый платок, села на краю кровати, показавшейся ей холодной до мурашек. Она передернула плечами, сгоняя холод. Впервые она почувствовала, что одной не то что скучно, а боязно жить (когда была совсем молодой, Яков ее всегда под чьим-нибудь попечительством оставлял, а сейчас она сама готова кого хочешь оберечь, да некого; в остроге русских баб раз-два и обчелся, и все ее возраста, а остальные казацкие женкивсе чукчанки). Захотелось под одеяло, да чтоб с головой, по-девичьи. Она торопливо сдернула платье и уже хотела задуть, лучину, как в дверь повелительно застучали.
Накинув на плечи платок, Ефросинья на цыпочках подкралась к порогу. Постучали вновь, но не столь решительно, и она уже подумала, откликаться ли, но дьявольское искушение потянуло ее за язык.
Кто там?
Это я, Худяк, послышалось с улицы.
Чего тебя носит ночью-то?
Открой. Дело есть.
Одни дела у вас, кобелиные.
Не морозь, Ефросиньюшка.
Она раздумывала, впускать ли Атласова дружка или нет, но поскольку дума ее была короткая, она подняла щеколду.
Продрог, сказал Худяк, ничего не разбирая в полутьме.
Дверь закрой, выстужаешь! крикнула Ефросинья уже с кровати.
Разогреем, засмеялся мягко Худяк.
Все вы только на язык крепки, игриво хохотнула Ефросинья, и Худяк неприязненно подумал: «Не успела мужика проводить»
Ты не шути, засторожился Худяк.
Ефросинья удивленно заворочалась на кровати.
С чегой-то?