Чаю дайте, поболе
Настойкой лечится, по привычке
Настойкой нельзя. Чай простуду из тела гонит А настойку спрячьте
От него утаишь, все так же тяжело вздыхал казак.
Тогда он загнется ваш приказной, утвердительно проговорил Худяк, заворачивая остатки сухаря в тряпицу и пряча за пазухой. (Вечером, съежившись в углу на голых подгнивших досках, он сгрызет этот небольшой кусочек сухаря и забудется в неспокойном сне.)
Казак слова Худяка перенес Енисейскому; тот подозрительно оглядел казака («Чушь несет иль с приблудным что задумал?»), но Атласов метался, постанывая, в жару, и тогда Енисейский настойку уютно припрятал. («Без зелья, однако, еще никто не помер».)
Едва поднявшись на ноги, Атласов потребовал к себе Худяка. Они сидели в приказной избе. Писарь примостился у краешка стола и с любопытством рассматривал Худяка. Атласов негромко постукивал пальцами по столу.
А бывал где? спрашивал Атласов.
Худяк отвечал:
На Яике, Онеге, Иртыше.
Здесь откуда?
Все бежал
Ой-ли, усмехнулся Атласов. А не будь острога Анадырского, куда б делся?
Худяк пожал плечами.
И от кого же драл?
Худяк насупился и подобрался, будто вогнал самого себя внутрь; и Атласов понял, что теперь ответ можно извлечь из него лишь пыткой.
Казак старательно занес слова приказного в расспросную книгу.
Вот сидит перед ним человек, а он, писаришко, черканет по знаку приказного несколько слов, и не будет больше этого человека, и имя его исчезнет Великая власть в его пере Жаль, что подчиняется оно приказному
Перо в его руке подрагивало от нетерпения, он ждал нового вопроса.
Однако Атласов обладал скверной привычкой нарушать заведенный ход расспросных дел.
Вели согреть воды, пусть обмоется, сказал он писарю. (Тот скривился: не зря, видать, удаляет его приказной, тайну скрывает Худяк, а что за тайна, вряд ли кто узнаетнедоверчив приказной: Луке Морозко расскажет, Ивана посвятит, остальные, если смогут, догадаются.) Пошевелись Поищи барахлишка, оденешь вот его потом, поприличнее. Да, на вот, обкорнаешь, а то в остроге людей напугает, скажутлеший. Атласов улыбнулся и достал из-за голенища сапога единственные в остроге ножницы. Головой отвечаешь. И к Худяку:А ты здесь подожди пока, он позовет.
Писарь аккуратно сложил бумагу, пальцем обтер с чернильницы пыль.
Ступай! нетерпеливо прикрикнул Атласов (он недолюбливал писаря, сам не знал почему, просто не приглянулся сразуи все тут, и пересилить себя не мог; а терпел, хвалил при случае: письмом казак владел мастерски).
Ну? глаза Атласова вспыхнули угольками. Худяк взгляд выдержал: «Волк, чисто волк», подумал он. «Не увернулся уросливый», отметил Атласов, удовлетворяясь.
Сколько ни бродил Худяк, сколько ни скитался, куда ни заглядывал, везде: и по берегам рек, и в глубокой тайге, и на берегу холодного Северного моря, и в тундревезде людишки, и все при деле, и все доверчивы, и рыбки предложат, и хлеба дадут, и спать постелят. Простой люд, добрый.
Но как-то забрел на двор худого боярина. Встретил старик-сторож.
Во время сна к боярину не суйся, не любит, сказал он.
Прислуга большая?
Хватает.
Земли есть?
Найдутся и земли.
Приблизились к высокому старому крыльцу, побитому многими дождями. Подождали.
Выскочил на крыльцо юркий приказчик с бороденкой. На нем сидел кафтанишко с засаленными локтями и шаровары, заправленные в голенища. Худяк усмехнулсяголенища кончались обыкновенными лаптями.
Батюшка Петр Дружина почивать изволили и послушать новопришельца дозволили мне. Говори, милостиво разрешил приказчик.
На работу подряжаюсь. Не найдется ли чего в имении сделать.
Кто ты?
Петр сын Иванов Худяк.
Вовремя пожаловал. Слушай: заготовить дров и лучины на весь год, пятьдесят жердей к зиме для крепления сена, сто веников принести для банного дела. Затем: хозяин куда пошлет, с собой ли возьмет, идти обязан будешь. А осядешь в деревне, навоз на поля подвозить будешь, ведь хлеб ясти хозяйский с вечера сегодняшнего почнешь.
Все? спросил смиренно Худяк.
Тебе мало? буркнул старик-сторож. И с этим загнешься
Худяк сбежал через неделю, однако люди боярские его поймали и приволокли, кинув к ногам владыки. Боярин был мнителен, во всей крепкой Петькиной фигуре ему почудилось близкое пришествие беды; он ждал покаяния, жалостливого унижения (тут бы он, может, и простил), но Петька молчал. Барин взъярился.
Петьку иссекли, потом бросили в канаву. Ночью его подобрал лесник. Он поил его чаем с медом, прикладывал к ранам подорожник, отваривал разные травы, заставлял укутываться в тулупы и потеть до одури.
Живи у меня, говорил он Петьке. Лес большой, за всю жизнь не исходишь
Не согласился Петька, и они распрощались печально.
Останешься при мне. О себе много не болтайдонесут и упрячут. А мне смелые люди нужны, сказал Атласов.
Посылай хоть куда
Посмотрим, усмехнулся Атласов. Стрелять умеешь?
Из лука.
Так не пойдет. Из ружья надо учиться.
Всю зиму, а потом лето и осень Худяк назначался в караульные. Он выучился метко стрелять и быстро перезаряжать ружья. Когда Петька заступал на смотровую башню, острог спал спокойно: не было еще такого, чтобы Петька Худяк проспал хоть минуту с ружьем в руках. И Атласов все чаще и чаще отмечал среди других казаков Петьку. Но что было удивительноникто не держал на него злобы: то ли открытый характер, то ли преклонение, что в одиночку путь сибирский выдюжил, то ли безбоязнь за свою судьбу и веселость языка, скрывающие твердый характер и недюжинный ум, покорили всех.
Летом Худяка одолела тоска. Как перелетной птице, не сиделось ему на месте. Привыкший к длительным странствиям, к ночевкам на воздухе, в остроге скучал, ему было душно, и если бы не привязанность к Атласову, человеку, как определил Петька, смелому, своевольному, но доброму и порой непривычно милостивому, давно бы сбежал в ту самую Камчатку, о которой столько разговоров.
К осени ждали Луку Морозко. Петька денно и нощно торчал на башне, чтобы встретить отряд первымуж очень взбудоражили его ум рассказы о Луке Морозко.
На глазах Петьки меркла тундра, как побитая молью шкура бурого медведя. Первая пороша высыпала ночью. Петька ловил на ладонь снежинки и чувствовал, как влажнится кожа. «На беляка сходить бы», думал он. Пристроившись у бойницы так, чтобы можно краем глаза и простор обозревать, и, кутаясь в тулуп, согреться, Петька представлял охоту на зайца. Вот он вспугнул беляка, и тот запетлял, стараясь уйти от Петькиной стрелы, но от нее разве скроешься?
К полудню, однако, пороши как не бывало. Лишь кое-где виднелись белые клочки, но и они сокращались и вряд ли могли дотянуть до вечерасолнце раззадорилось.
Худяка долго не сменяли, запаздывали, и он уже хотел спускаться, как увидел людей, едва ли больше десятка.
Они будто нехотя вытянулись из тальникового леса и остановились.
Степан, эй, Степан! крикнул Петька казаку, который вразвалочку, позевывая после сна, наконец-то шел сменять его. Побыстрей, кажись, Морозко из Корякской земли заявился.
Ну! И Степан в тот же миг взбежал на смотровую башню. Верно узрел, Петька. Сорвал шапку и замахал ею. Лука! Эге-ге-гей!
Петька, торопясь, зажег фитиль, ухнула холостым медная пушка.
Едва улеглось эхо, как люди медленно и молчаливо направились к острогу. Нарты, которые они тащили за собой, были брошены.
Петька и Степан, навалившись, открыли поскрипывающие ворота, и люди устало вступили на острожскую землю. Впереди всех хозяйственно, стараясь не показать слабости, вышагивал высокий казачина.
Морозко, шепнул Степан Петьке. Это и есть Лука Морозко.
Силен, сказал восхищенно Петька. А навстречу Луке радостно спешили Атласов, бабы и немногочисленные темноглазые детишки.
Остановились друг против друга, словно рать против рати. Все смолкли. Лука поклонился и густо сказал:
Вот и мы, Володимер. Принимайте. По зиме ушли, по зиме и возвратились.
Едва только произнес эти слова, как засуетились женщины, зашумела ребятня. Бросились обниматься.