Озадаченно потрепала на пальце маленький носочек, умылась от новых слез, но не припадочных, после уже скромнее накрасилась и открыла письмо к первой любви. Дело было в контексте, шёл конец девятого класса и парень её сердца собирался переходить в техникум, можно понять, нрав его был хамоват и резок, не ценитель высокого, не то что мягкий, блаженный, отец Лизаветы, который ей не раз говорил, что чёрствый тёртый калач можно замочить в молоке и он станет мягким, сладость к нему вернётся и вкус будет намного лучше. Она верила этому нравоучению и решила написать письмо, добавив под него стих Парнок:
Скажу ли вам: я вас люблю?
Нет, ваше сердце слишком зорко.
Ужель его я утолю
Любовною скороговоркой?
Не слово, то, что перед ним:
Молчание минуты каждой,
Томи томленьем нас одним,
Единой нас измучай жаждой.
Увы, как сладостные «да»,
Как все «люблю вас» будут слабы,
Мой несравненный друг,
Когда скажу я, что сказать могла бы.
П., я не знаю, могу ли я что-то сказать, замечаешь ли ты меня, сидящей на первой парте, когда ты даже иногда не приходишь ни на какие уроки. Если ты есть, то неизменно за последней партой, я тебе передаю ответы. Помнишь, такую рыжую девочку с зелёными глазами, на математике решила уравнение за тебя? Это была я. Тяжко, тяжко думать, понимаешь ли ты меня или вообще хочешь понимать? Я люблю тебя уже давно и планировала жить без ответа, продолжать молчать готова я. Но вдруг узнала от Коли, что ты уходишь и не смогла более терпеть. Это агония, как ожидание смерти. Твои шутки, издевательства, заигрывания со всеми девочками в классе и со мной, как я буду без них! Я хотела сказать, готов ли ты воспринять, я сердечно люблю тебя, убиваюсь, упиваюсь своей ничтожностью, но ещё крепче люблю. Подойдёшь ко мне завтра, поговорим, обсудим, что дальше будем делать?
Прости, что трогала твой портфель, по-другому бы не оставила это послание.
Слезы не проступили, легко кольнуло в сердце: П. так и не подошёл, регулярно отшучивался и, как водится, шутки быстро доходили. Сама Лиза, будучи скромной и податливой, не подходила, не позволяла себе в вторгаться в его личное пространство. Ничего, зато от любви нашла микстуру учиться и ещё раз учиться. Замечательно сдала экзамены и поступила в университет, где смогла свободно выдохнуть, где мгновенно сменила образ девочки-паеньки на нечто резко-неформальное, игривое и соблазнительное. В ходе экспериментов с поведением и отношениями нагуляла себе Егорку незнамо с кем. Точно не помнит ночи, когда её пизда была оплодотворена, но отчётливо помнит, как узнала о беременности.
Руки начали трястись, новое воспоминание о сыне вонзилось в сердце клином. Она взяла фотокарточку с родителями и с ним. Пристально стала рассматривать: мальчик с еле розовыми щёчками в голубеньком костюмчике, личико недоверчивое, любознательно скуксившиеся, как бы спрашивая: и это мир, в котором я буду жить, ободранные гаражи, бетонные гробы, пыльные бордюры, тусклая трава и людишки, как в улие, живут в рутине? У него белые носочки и нежно-голубая шапочка. Дедушка и бабушка угадали с размером и взяли маленькие, а мать заранее оплошала, не угадала, что будет недоношенный, поэтому чувство вины до сих портерзает. Может, её предательство началось с носочков? Неизвестно, мыслил ли младенец что-то в тот момент, но лицо его было со знаком.
Снова стала теребить носочки, играет с ними, туда-сюда, пальчик просунет и высунет нагретый, как омерзительно давит меланхолия от всего этого. Знаете, хандра может быть такой напористой, что всё окружающие расплывается, выдавливаемое и движимое невероятным по мощи страданием тут этот случай. Она срывается к нагретой плойке и истерично закручивает локоны, иногда с такой ненавистью к себе, что выдирает волосы с корнями. Неожиданно для себя метает плойку в раковину и навзрыд воет, театрально топая ногами, подбирает её и прикладывает к лицу кричит пуще всего. Ожог, должно быть, воспалится. Выбегает в комнату, снова покидает её и идёт в туалет, где использует его по назначению, возвращается в ванную и тащит за провод закручивалку, подставляет стул к люстре дёргает её крепкая определённо выдержитобвивает вокруг шеи, словно шарф, становится на стул, закрепляет за ствол люстры, прыгает и
Висит с минуту, рухнула на пол, разбила коленки и порвала колготки развязалось всё к черту. Елизавету Михайловну сильно тошнит на пол. Она закашливается, выворачивая кишечник, а через минут 5 приходит в себя, ложится на пол в позу эмбриона, пыжится и плачет на полу. Новая истерика: ногами дрыгает, о диван бьёт, снова так же неожиданно засыпает.
Чудное утро! Тёплые, яркие лучики солнышка запрыгивают сквозь открытые шторки, играя тенями на полу, игриво ласкают тело, глазки плавно открываются и нежный сон, хитрая игра подсознания, завершается, то ли не божественное творение нового дня, то ли не нега чистейшего бытия, кустики на подоконнике не обделены вниманием солнечных зайчиков, прыг да скок с горшка на вершок, где сочный бутон зреет аль китайская раз лепестки греет. Аль свет, аль заря сопровождают истому каждого прижитого дня!
Елизавета Михайловна встаёт, ах, бедолага, вся ведь в блевоте измазалась, видать, в ночку буйную ворочалась, бесом в пятку щекотаемая! Очи-изумруды протирает: сначала десницей и обязательно закрепит щуйцей. Длани в раменах Богом посланы, чтоб мы волею своей глаза, готовясь к утренним свершениям, протирали для зрения до деталей дотошного. Для благого дня подъять необходимо длани ввысь, Бога и Ярило оповестить о новом житии. Ох-да, ой-да, в сколь теремов, где покамест Бога нет, глядит солнышко и к жизни мотивирует! Покуда все мы тут не помрём, покуда ланиты не засохнут в землице могильной, какожде корочка хлеба на шкалике, будем хулить себя, сквернословить на судьбу аль скудный скарб, никуда не глядючи, коль поп, коль раб, коль волк, коль волхв, одержимы будем, мытарством захваченные, словно взвихренные в веретене, а толку-то в прелести такого бытия? Быти иль не быти? Бывало быть.
Лизавета Михайловна взяла меньшую из купюр, которые остались в коробке, купила сигареты, размеренно пришла домой, включила конфорки на максимум, ожидая того, как комната наполнится газом. На самом деле, она купила сигареты. Поставила чашку, в которую предполагалось стряхивать пепел, чтобы после взрыва никто бы не мыслил о расширенном самоубийстве, кроме Егорки, который знает, что его мать не курит и не начала бы изза астмы при любых обстоятельствах. Минут через 20 зажигается спичка, не поднесённая к сигарете. Вызывает сильный взрыв: один подъезд выглядит, будто пораженный пикой огня вниз эти ничтожные развалины, каркас дома. Скоро установили причину. Утечка газа и взрыв изза курения столь частая причина.
На Егора это сильно подействовало: человек он был неглупый и сразу догадался, что именно так некстати произошло в утро.
Как такие люди живут?
Медлительно-тягуче протекли, будто сквозь руки, две недели, на которых в выходные прошли скромные похороны с закрытым гробом. Егор пришёл туда совсем безэмоциональным, выжатым и полубезумным. Напрочь отказался от сопровождения своей девушки, заявив, что она только более будет расстраивать его своей упругой экзистенцией, своей бойкостью к жизни он чувствовал себя заброшенным и потусторонне-агрессивным: тот мир таинства смерти представлялся перед ним вульгарно и открыто, изводя, демонстрируя Ничто. Иногда после похорон родителей происходит момент, в который всё резко перекладывается на плечи детей, буквально падает, ломая, измывая и губя. Чаще всего, это оказывается совесть, сгусток собственной аморальности за пропущенные дни в безделье заместо встречи с предками, когда можно было и, сверх того, нужно было навещать.
Невзирая на обширные внутренние думы, сын был поникшем от чего-то принципиально иного. Поражён смертью, скорее, именно гибелью ранее близкого живого существа. Невротичность была могильно-мрачной и исключительно тихой, молчаливой, маниакальность тухлой, гнилой и кладбищенской. Его лицо вроде не искажено, но именно скудность мимики производила ужасающее впечатление чистого сумасшествия. Тотальная беспечность пугает на похоронах пуще хохота, ведь каждый конец жизни хохот с другой стороны.