Запись из журнала ДЕБЕТ-КРЕДИТ: 1919, январь 13
Год я прожил интенсивно, мой ум был занят, и внешняя катастрофа задевала меня нечувствительно. Исследования мои нашли поддержку. Пока я нужен, я могу не волноваться. К тому же я не требователен. Я счастлив, пока занят делом.
В доме у меня по-прежнему тихо и тепло. Кухарка Анна Васильевна жалуется на скудость продуктов, как жалуется актриса на скудость репертуара. Я бесстрастно пью чуть забеленную молоком воду и продумываю эксперимент. Курю беспрерывно, но если табака не станет, я приспособлюсь. Меня убьет лишь невозможность работать. Убьет мой дух, разумеется, для тела нужна болезнь, голод, шальная пуля или кирпич в глухой подворотне, а сейчас все они глухие. Город стал опасен. Снег не чистят, стоят ослепшие фонари, редкий, редкий горит в тупике, и непонятно, кому и зачем он там светит. Хорошо идти в лунную ночь. Снег громко скрипит, я думаю о том, что нужно изменить условия, добавить катализатор. Бог меня милует, как пьяного.
Возвращаюсь я всегда поздно, слишком занятый своими мыслями. Иногда останавливаюсь спиной к ветру и закуриваю. Парадный вход заколочен, и я иду аркой во двор. И каждый раз, когда я здесь прохожу, мне приходит фраза на ум: как сквозь игольное ушко. Как бы то ни было, я сквозь него прохожу. Снег сверкает во дворе, облитый ледяным лунным светом. В такую ночь Земля кажется лунным спутником.
Вчера я вошел в подъезд, потопал в пол, сбивая снег с подшитых кожей валенок, поднялся на два марша.
У стены на корточках сидел человек. Мерцал огонек его папиросы. Я прошел мимо, занятый какой-то своей мыслью, ныне уже прочно забытой. Подошел к двери и собирался уже позвонить, когда услышал голос:
Митя!
Я обернулся.
Человек с папиросой смотрел на меня снизу вверх.
Я приблизился.
Привет, Митя. Помоги мне встать.
Я протянул руки, он ухватился за них и поднялся. Я едва удержал его.
Ноги затекли, пока сидел.
Я стоял и смотрел молча на его заросшее лицо.
Что, брат, не признал сразу?
Он смотрел на меня исподлобья, по-волчьи.
Пойдем в дом, Петя, сказал я тихо.
И он отпустил мои руки.
Анна Васильевна, как обычно, прежде чем отворить дверь, спросила:
Кто?
И я, как обычно, ответил:
Я.
Но тут же добавил:
Мы.
Замок повернулся, и дверь приотворилась. В образовавшуюся щель Анна Васильевна взглянула на меня и на моего спутника.
Не узнаешь? спросил он ее насмешливо.
Почему же, Петр Андреевич, узнаю. Проходите.
Так или примерно так все это было. Не могу же я ручаться за каждое слово, хотя мне и кажется, что все слова отпечатались в моей памяти.
Брат переступил порог отчего дома и расстегнул светлую офицерскую шинель, новую, с блестящими даже в тусклом свете пуговицами. На правой его руке не хватало среднего пальца. Пола шинели была прожжена, зияла в ней дыра с почернелыми краями.
Уснул у костра, объяснил он и передал тяжелую шинель Анне Васильевне.
И в сапогах, совершенно тоже новых, зеркально начищенных, как будто влажных, он прошел в квартиру.
Анна Васильевна повесила шинель на крючок. Я снял пальто, она приняла его и повесила рядом шинелью. Придвинула мне домашние туфли. Я снял валенки. Всё молча. Прислушиваясь к звукам в квартире. К шагам Петра. К скрипу, щелчку, к шуму полившейся воды в ванной.
Прежней его одежды здесь не было, и Анна Васильевна собрала ему отцовскую. Постучала в дверь ванной, вошла, оставила одежду и вышла. Принялась растапливать большую кафельную печь в гостиной. В эту зиму мы редко здесь топили, ели обычно в кухне. Через сорок минут брат вышел в белой отцовской сорочке, черных брюках и мягких туфлях. Дров Анна Васильевна не пожалела, воздух прогревался.
Анна Васильевна накрыла круглый стол под большой сияющей люстрой, как заведено было в прежние мирные времена; брат мой Петр сел за стол на место, которое занимал раньше отец. Лицо его было чисто выбрито, руки лежали на белой скатерти. Дымилась пшенная каша в тарелках. Брат взял прозрачный ломтик хлеба, серебряную ложку, сгорбился и принялся за еду. Проглотил кашу, вытер рот крахмальной салфеткой. Посмотрел на меня исподлобья и сказал усмешливо:
Что ж нам и выпить нечего со свиданьицем?
Блеснул на меня глазами исподлобья. Придвинул стакан в серебряном отцовском подстаканнике. Отпил забеленный молоком кипяток. Еще взял хлеба последний ломоть с тарелки. Прожевал.
Небогатый стол.
Что есть.
Спасибо.
Откуда ты?
Долго рассказывать.
Часы пробили половину первого. Свет мигнул и погас.
А ты как поживаешь, брат? спросил он из темноты.
Нормально.
Всё кровь кипятишь?
Иногда морожу.
Я крови много видел. И на вкус узнал. Товарища подстрелили, он упал на меня, и я напился его крови.
Анна Васильевна вошла с подсвечником. Ходила она мягко, в вязаных, подшитых кожей носках. Она внесла огонь и оставила на столе. Мы видели опять друг друга.
Брат мой, сказал я.
Но он как будто не слышал меня.
Вот так, провел ладонью по лицу своему, вот так текла его кровь. Я двинуться не мог, был ранен.
Почему ты не писал?
Не хотел. Не мог. Не представлял. Какими словами? О чем?
О том, что жив.
Жив?
Он смотрел на меня новым своим взглядом исподлобья. И произнес:
А ты не рад мне.
Я? Рад.
Ты боишься меня.
Я? Нет.
Не бойся, не трону.
И я впервые с нашей встречи увидел его улыбку. Улыбался он, не размыкая губ.
Не бойся, повторил он, уже без улыбки. Переночую и уйду утром к Маше. Как она?
Я понял, что и он боится. Мой ответ страшит его.
Ты ей не писал, сказал я.
Не мог.
Мы помолчали.
Есть у нее кто?
Да.
Пламя дрожало от нашего дыхания, от каждого нашего движения, едва ли не от взгляда. Я поднялся из-за стола. Подошел к бюро, отомкнул, вынул бумагу. С ней вернулся к столу. Положил бумагу перед ним и сел на свое место. Он смотрел на меня.
Это копия. Я снял ее собственноручно.
Он придвинул свечу к себе и наклонил голову. Он читал письмо от командира части о том, что погиб в бою 5 ноября 1916 года и похоронен в общей могиле. Я помнил письмо дословно.
Оригинал у нее?
Я не нашел нужным отвечать.
Я все-таки встречусь с ней.
Петр
Но он прервал меня:
Где ты спишь?
В отцовском кабинете. И там же занимаюсь.
Скажи кухарке, чтобы постелила мне здесь, на диване, здесь тепло от печки. И чтобы не будила меня. Ты встаешь рано?
В шесть.
Не буди меня.
Петр.
Что еще?
Не ходи к ней.
С чего бы?
Зачем тебе?
Хочу забрать свои вещи.
Ты не писал ей.
Вот заладил.
Там нет твоих вещей.
Всё продала? А что, ее новый муж повыше меня будет?
Нет.
Хочу посмотреть на него.
И он, сдвинув стул, поднялся из-за стола.
Скажи кухарке насчет дивана.
Петр.
А кстати, где наш француз?
Умер. Тиф.
Жаль старика. С другой стороны, все к лучшему. Что бы ему сейчас делать с нами, овечке среди волков? Я пойду за папиросой, я ее не докурил, она лежит и ждет своего часа в кармане шинели, я ее докурю и лягу спать, а ты, Митя, иди к себе, скажи кухарке и оставь меня, я хочу побыть один.
Мы не договорили.
О чем?
О крови.
Что?
Ты мне рассказал историю о крови, а теперь послушай мою. Сядь. Анна Васильевна, принесите нам папиросы из кабинета.
Он помедлил и сел. Протянул руку и пальцами снял со свечи нагар. Вытер пальцы о салфетку, оставил на ней черный жирный след.
Мы молчали, пока Анна Васильевна не принесла отцовский портсигар с самодельными папиросами. Она их крутила сама из нарезанных ножницами листов справочника «Вся Москва. 1915». Табак она привозила от своего отчима, он жил в селе под Ярославлем. Оттуда же она привозила нам муку, картошку и пшено.
Петр разглядел папиросу, приподнялся и прикурил от свечи. Запахло сладко. Отчим Анны Васильевны добавлял в табак донник.
Мягкие шаги Анны Васильевны погасли. Она ушла к себе в кухню. Петр молчал, попыхивая папиросой. Я тоже закурил.
Твоя кровь хранится у меня, ты помнишь?