Это воспоминание вернуло меня из века XIX в век XX, и я тут же услышал Витино:
Товарищ Сталин занят величайшими вопросами построения социализма в нашей стране. Он держит в сфере своего внимания все народное хозяйство, но при этом не забывает мелочей, так как всякая мелочь имеет значение. Товарищ Сталин сказал, что стахановцы сейчас зарабатывают много денег, много зарабатывают инженеры и другие трудящиеся
«Интересно, подумал я, многоэто сколько? И считается ли много, например, оклад мэнээса в 140 рублей при прожиточном минимуме для Сибири в 150 рублей в месяц. Да и соотношение цен надо учитывать. Раньше бутылка шампанского (при Никите Сергеевиче) стоила три двадцать семь, потом (при Леониде Ильиче) шесть пятьдесят, а сейчас (при Михаиле Сергеевиче) пятнадцать».
«А если захотят купить шампанского, смогут ли они его достать?..»
«Сейчас достать несложносложно купить», мелькнула у меня комментирующая мысль.
«Шампанскоепризнак материального благополучия, признак зажиточности».
Да хватит тебе, Витька! не выдержала Кристина. Идите-ка вы лучше в баню! Дай девушкам вволю посплетничать.
В баню, в которую ты нас так жестоко посылаешь, идти еще рано, невозмутимо ответил Виктор
Я внезапно выпал из реальности. Уснул так же сладко, как Димка. И даже слюнка подушку смочила, там, где я уткнулся в нее уголком рта
* * *
О баня! Языческий храм!
Гонитель хандры. Исцелитель недугов.
Дарующая свежесть, легкость, радость, чистоту тела и новорожденность духа.
Мужской клуб «банных трепачей»! Где можно поговорить о том о сем, обо всем, ни о чем
Увы, еще не написана банная ода, достойная ее!
Общественная баня была расположена на краю деревеньки у перегороженного бревенчатой плотиной ручейка, образующего выше плотины небольшую, но достаточно глубокую заводь с холодной темной водой.
Баня была небольшая. Бревенчатая. И бревна ее были черны от времени.
Пока мы дошли до нее, прохладно-чистый ветерок раскраснил наши руки и лица.
В заводи у плотины с медленно, как бы нехотя, перекатывающейся через темное влажно поблескивающее верхнее бревно широкой стеклянной струей воды в углу затончика грустно плавало несколько желтых березовых листьев
На высоком крыльце, у входа в баню, на табуретке сидела «немушка» Агаглухонемая полустарушка. Она была и истопником, и кассиром.
Увидев нас, она радостно загукала и закивала головой.
Мы тоже поздоровались с ней и спросили, как дела. (По-видимому, по движению губ она почти безошибочно понимала, о чем говорят.)
Она оттопырила большой палец левой руки и показала нам. Ладонь правой руки в это время она протянула для мелочи (вход в баню стоил 15 копеек).
Мы вошли в предбанник с большой печкой, у одного бока которой лежали березовые поленья, которые время от времени немушка подкидывала в горящую печь.
У единственного окошка предбанника, справа от печи, на табуретке стоял бак с водой и с привязанной веревкой к ручке бака алюминиевой, помятой сбоку кружкой.
Левая стена печки отгораживала вторую часть предбанника, где буквой «П» вдоль стен были расположены лавки, прикрепленные прямо к выскобленным бревнам, а над ними, тоже прямо к стене, были прибиты вешалки для одежды.
Брезентовые шторы, закрепленные кольцами на толстой проволоке, продернутой под потолком, и занимавшие место от стены бревенчатой до печной, разделяли пространство предбанника почти на две равные части.
Во второй его части тоже было окно, но только закрытое белыми простынными шторками, и почти в углудверь в баню, разрывающая в одном месте лавочную букву «П». На широком, голубом подоконнике окна, расположенном почти у самой брезентовой шторы, стояли банки, бутылки: с квасом, морсом, вареньем, разведенным водой.
Народа во второй части предбанника было еще немного.
Сидел в белых полотняных кальсонах весь высохший «столетний» дед с провалившейся в ключичные впадины кожей, два местных парня, приехавшие на праздники из листвянкинского интерната (школы в Больших Котах не было уже давно), где они заканчивали школу, и лесник.
Поздоровались. По приветливым улыбкам было видно, что нам рады.
Надолго? спросил нас лесник.
Да, нет. На праздники только
Наша деревня знатная! вдруг звонко заговорил дед, державший у своего уха руку лопаточкой. И стеклышко здесь делали. И золотишко мыли Варнаки-то здесь золотишка знатно пограбили А воздуха-то какие!.. А сейчас и покосы у всех есть, продолжал он без плавного перехода, а коров доржат мало. Трудно вам будет, обратился он уже непосредственно к нам, молочка добыть. Моя-то старуха не доржит уже коровку. Пальцы у ей болят. Как грабли сделались. Доить не может. Разве что у Максимовских поспрошайте
Да у тебя и старухи-то давно нету, дед Аким, весело сказал один из парней
Дед, видимо, не расслышал его, продолжая по-прежнему улыбаться, глядя на нас добрыми глазами.
Парень еще что-то хотел сказать ему, но на него цыкнул лесник, и он примолк, продолжая раздеваться.
В предбаннике пахло крапивой.
Это дед Аким запаривал свой веничек в тазу, стоящем у его ног.
У вас веника-то, поди, нет? спросил лесник, который, видно было, уже «сорвал» первый пар.
Нет.
Ну, мои там, в тазу, возьмите. Они хорошие еще. Пихтовый да березовый. Я то больше париться не буду. Зять с дочкой приехали. За столом ждут Кваску захотитевон бидон на полу стоитпейте. Бидон только потом занесите. Да поосторожней парьтесь. Первый парок маленько с угарцем был.
Мы взяли с лавки, в углу, где они лежали, по цинковому тазу и вошли в баню, освещенную небольшим окошком с такими же белыми, простынными, как и в предбаннике, занавесками.
В бане тоже к двум стенам были приделаны лавки из толстых цельных досок. Часть печки углом выходила и сюда. За этим белым печным углом была дверь в парную, с маленьким ничем не завешанным окошечком, глядящим на Байкал. Получалось, что печь является центром, соединяющим все четыре помещения: оба предбанника, «моечный зал» и парную. Вдоль печной стены в «моечном зале» тянулись темные трубы с кранами горячей и холодной воды, труба с холодной водой была влажной.
Мы с Витей вошли в парную и забрались на полок.
Один из парней, стоявших внизу, «подкинул» на раскаленные камни заканчивавшейся здесь печи с четверть кружки горячей воды.
С легким хлопком из печной дверцы вылетел пар.
Еще? спросил он.
Можно, ответил Виктор.
Я в это время пригнул голову к коленям, так как уши мои от жара стали почему-то, как у морского котика, сворачиваться трубочкой.
Он еще раз плеснул на камни и тоже забрался наверх.
На сей раз зашипело, но хлопка уже не было
Первый пар у меня «для сугреву». Для разомления.
Когда все тело и душа как бы размякают. Становятся добрее, шире, больше, глубже, необъятней
Я просто сижу на горячих досках полка до тех пор, пока жар становится нестерпимым.
Особенно приятно париться, когда за окном виден осенний, стылый, слякотный день.
В первые минуты на полке от большого жара тебя как бы охватывает озноб. Кожа становится «гусиной» все тело покрывается пупырышками. Потом она краснеет постепенно. Появляются редкие большие капли пота. Потом все тело начинает лосниться, и пот уже течет сплошным потоком.
Кажется, жар проник до самых костей и нет больше никакого терпения сидеть или лежать на обжигающих, сухих, растрескавшихся досках. Волосы становятся совсем сухими и как бы похрустывают от жара, встав дыбом.
Тут самое время, правда, еще немногона пределе возможного, побыв в парной, выскочить в предбанник и ухнуть на приятно-прохладную широкую некрашеную лавку.
Первый пар у меня самый долгий. Минут десять-пятнадцать
Говорят, что пар-жар расплавляет даже холестерин, который выходит с потом.
Не знаю. Может быть, и так. Зато знаю точнона собственном опыте убедился, что злость, пассивность, хандра в парной расплавляются махом.
С каким бы настроением я ни зашел в баню (в хорошую, конечно, с хорошим паром, чистуюне вызывающую раздражения), выйду я оттуда добрым и любящим всех, кроме врагов своих, к которым я тоже в этот момент не испытываю особой злости. Скорее безразличие. Но! До «возлюбите врагов своих» все-таки недотягиваю.